Валентин Аккуратов - Искатель. 1964. Выпуск №4

Карцов читает: «Я клянусь: я буду верен и послушен фюреру Германской империи и народа Адольфу Гитлеру, буду соблюдать законы и добросовестно выполнять свои служебные обязанности, в чем да поможет мне господь».[11]

Карцов позволяет себе секунду поколебаться, потом подписывается под присягой.

— Ну, вы довольны?

— Доволен, — сдержанно говорит Карцов.

— Не очень-то, если судить по вашему тону. Для прохождения службы отправитесь на родину. Там получите назначение. Снаряжение, оружие — тоже там.

— Когда же меня отправят?

— С первым транспортом. Вероятно, скоро. Сроков назвать не могу: война, а мы так далеко от своих.

— Отправки придется ждать недели? Быть может, месяцы?

— Возможно.

— И все это время я буду бездельничать?

— Желаете работать? — Абст облизывает губу.

— Конечно.

— Хорошо, — медленно говорит Абст, — хорошо, Рейнхельт, я дам вам интересную работу. От того, как она будет выполнена, зависит ваша карьера в Германии. Короче, ваше будущее — в ваших руках.

— Постараюсь быть полезным.

— Хочу надеяться… Сегодня я представлю вас нашему врачу. Это женщина. Недавно она получила печальную весть. В результате — сильное нервное потрясение, у бедняжки отнялись ноги. Обследуйте ее. Попытайтесь помочь. Кроме того, вам придется обслуживать группу больных. Тех, кого пользовала она, пока была здорова. А потом прибудет транспорт, и вы уедете. Я отправлю вас обоих одним рейсом.

Карцов не обманывается насчет уготованной ему участи. Зачисление «воином германского рейха», присяга, которую он только что подписал, предстоящая отправка в Германию — все это ложь, выдумка Абста, рассчитанная на то, чтобы врач работал лучше, с охотой… Но Ришар? Неужели и ей определена смерть?

— Теперь главное, — доносится до него голос Абста.

— Да, я слушаю вас…

— Называйте меня просто: шеф. Итак, перейдем к главному. Вам известно — я хирург и психиатр. До последнего времени у меня была обширная практика: сейчас, в войну, нет недостатка в людях с той или иной степенью умственного распада или дегенерации. Я трудился как одержимый и смог вернуть обществу многих своих пациентов. Но удача — увы! — приходила не всегда. Я потерпел жестокое поражение в работе над группой моряков, побывавших под сильной бомбежкой. Они были безнадежны. Вскоре один из них умер. Еще через месяц скончался второй. Мне стало ясно: те, что еще живут, тоже обречены. И тогда я решился на рискованный шаг. Лет шесть назад я вывез из Южной Америки сильный растительный яд. В верховьях Амазонки индейские знахари применяют его для лечения некоторых психических заболеваний… Я ввожу препарат яда одному из оставшихся в живых и становлюсь свидетелем чуда: человек, который много недель лежал скрюченный и одеревенелый, вскоре после инъекции расслабляется, потом садится. Но он решительно ничего не помнит и с трудом может произнести несколько слов. Однако это успех, огромный успех! Воодушевленный, я работаю над вторым больным. И тут кто-то прыгает мне на спину, хватает за горло. Задыхаясь, я вытаскиваю пистолет и… лишаюсь еще одного пациента. Теперь, начиная эксперимент, я действую осторожнее. И все повторяется — психотики выходят из состояния комы, ведут себя вполне пристойно, потом пытаются броситься на меня. Но они крепко связаны, и я с волнением наблюдаю за этими непостижимыми вспышками бешенства. Секундомер отсчитывает время. Через двадцать минут они вновь на полу, безучастные ко всему, неподвижные и беспомощные. Такова реакция организма на ослабление действия препарата — сперва неистовство, затем резкий переход в состояние полного отупения, когда у больного утрачен всякий контакт с внешним миром. Через день я возобновляю эксперимент, упорно продолжаю попытки… Короче, период просветления сознания больных удалось довести до шести часов. Затем до восьми, до десяти часов, Рейнхельт! Но всякий раз дозу препарата приходилось увеличивать. А ведь это сильнейший яд… Словом, вскоре погибли еще двое. Однако я был настойчив. Я не отчаялся и стал работать с новой группой. Я добился, что состояние относительного психического просветления больных длится несколько месяцев — пока им регулярно и во все возрастающих дозах вводится препарат и противоядие. Однако стоит запоздать с очередной дачей снадобья или неправильно рассчитать дозу — и наступает катастрофа: перед вами безумцы, одержимые манией убийства… Эта группа больных находится здесь. Она была на попечении нашего врача. Теперь врач выбыл из строя, и его замените вы. Запомните: с момента, когда вы вступите в контакт с больными, жизнь ваша в большой опасности. Вы должны уяснить: малейшая небрежность в работе с ними, ошибка при определении данных, по которым назначается рацион специального препарата, опоздание, задержка с его применением — и вас разорвут в клочья. Вы поняли?

— Полагаю, да.

— Доктор Марта Ришар подробно проинструктирует вас. Слушайте ее внимательно, переспрашивайте десятки раз, но не упустите ни единой мелочи.

— Понял, шеф.

— И еще. Категорически запрещаю вести с ней посторонние разговоры. Вы врач, прибыли из Германии. Это все, что она должна знать о вас. Есть вопросы?

— Мне кажется, все, что нужно, вы сказали.

— И вы не испытываете чувства страха?

— Мне страшно, шеф. Но я говорю себе: справлялась же с ними женщина!

— Резонно. — Абст с любопытством глядит на Карцова. — А теперь последнее. Вы должны знать, зачем эта группа находится здесь, так далеко от блестящих берлинских клиник… Так вот, что вам известно о камикадзе и кайтэнс?

— Впервые слышу.

— Это японские слова. Камикадзе — летчик набитого взрывчаткой самолета. При взлете он оставляет шасси на аэродроме. Таким образом, возвращение невозможно. Пилот не может и выброситься в воздухе — у него нет парашюта. Остается одно — он отыскивает цель, пикирует. Взрыв!.. Кайтэнс — это человек, который делает то же самое, но под водой, сидя на управляемой торпеде. И здесь спасение исключено. Как вам все это нравится?

— Ну что же, — осторожно говорит Карцов, — как я понимаю, эти люди добровольцы… Словом, красивая смерть, хотя от всего этого за километр несет средневековым варварством.

— Варварство, — согласно кивает Абст, — да простят мне это наши многоуважаемые союзники. Подумать только: погибают здоровые люди, в расцвете сил, в полном сознании. Нет, мы не могли пойти по такому пути, хотя и у нас немало героев, готовых умереть во славу фюрера… Но ведь иное дело, если человек безнадежно болен, а ко всему еще и утратил разум!.. Несколько недель, быть может, месяц или два, и он погибнет. Он все равно умрет… Вы понимаете меня?