Анатолий Ромов - Поединок. Выпуск 17

— Проверяете мое умение логически мыслить?

— Нет, просто хочу послушать ваш голос. — Сказав это, Русинов довольно твердо посмотрел мне в глаза.

Я вдруг поняла, что меня страшно интересует гуща на дне чашечки. Подумала: как такая трезвая женщина, как я, будет бросаться в омут? А ведь я только и мечтаю о том, чтобы броситься в омут. Но ничего ведь не будет, абсолютно ничего. Мы не те люди. Подняла голову, увидела глаза Русинова; он сказал тихо:

— Мне сорок семь, вам двадцать девять. Трудно вам, Юлия Сергеевна? Да? Или — просто Юлия?

Я нахмурилась:

— Не знаю. Пожалуйста, если вы хотите, просто Юлия.

— Хочу. Тогда я просто Владимир. Трудно?

— Трудно. — Я улыбнулась. — Но я все-таки попробую.

Артур Макаров

ПЯТЬ ЛЕТНИХ ДНЕЙ

Ранним летним утром одинокое такси выехало с Садового кольца на набережную правее Крымского моста. Зевающий таксист, сбавив ход, обогнал медленно ползущую поливочную машину, и сидевший позади пожилой человек с очень загорелым лицом под выцветшей жокейской шапочкой попросил, озираясь:

— Еще подальше… Там, знаете, справа на углу универмаг. Так мне напротив.

Лицо таксиста выражало одно сонное презрение. Прибавив газу, он проскочил два светофора, лихо развернулся и притормозил на другой стороне.

— Все?

— Да, здесь… Спасибо большое!

Подав деньги, пассажир вышел, извлек из машины связанные вместе сачок и удилище, подхватил пластмассовое ведерко.

И поблагодарил еще раз:

— Спасибо, всего хорошего.

— Это ты в такую рань встал, чтобы воду мерить? — мрачно спросил таксист.

— Кто рано встает, тому Бог дает, — улыбнулся рыболов. — Конечно, может, и смешно, а к пенсии прибавка и интерес большой. Не пробовали удить?

— Мне такая рыба с банановым соусом в горло не полезет, хоть ты еще стольник кинь! — последовал ответ. — И так жизни нет, а еще дурью мучиться…

Такси сердито рвануло с места, покатило по набережной, а рыболов подошел к гранитному парапету и начал развязывать удилище.

Грязная вода в реке маслянисто лоснилась, желтое солнце поднялось еще невысоко, и белесое небо снова обещало очень жаркий день.

В затененной комнате на тумбочке у тахты негромко заворковала телефонная трубка гонконговского происхождения. Она успела издать несколько трелей, пока ее на ощупь не нашла рука молодого человека с разлохматившимися кудрями. Подняв трубку, он встал, голышом вышел на балкон, а телефонный шнур, извиваясь, тянулся за ним.

— Да, — отозвался уже на балконе и присел на табуретку. — Да нет, проснулся, чего ты… А сколько щас? Ну… Ну… Я не нукаю, я слушаю. Так… Во сколько? Наверно, успеем… Нет, успеем, успеем. Да чего ты жмешь, я понял — в семь сорок… Нормальное настроение. Ну, давай…

Гудки отбоя длились и длились, пока, ссутулившись, он сидел, глядя в никуда, и золотое распятьице на груди перестало качаться, повиснув на тонкой цепочке.

Вернувшись в комнату и положив трубку, посмотрел на продолжавшую спать женщину и, нагнувшись, потащил с нее простыню:

— Киска, подъем! Встряхнись бюстом… Ну? Время уже!

Жмурясь, киска потянула на себя сползающую простыню, быстро забормотала:

— М-мм… Ну лялечка, ну котинька, еще чутинку посплю, самую крошечку, миленький!

— Давай, давай, не тяни резину, пора, говорю!

— Ну солнышко, ну капельку, умойся пока…

Покачав головой, солнышко взяло с тумбочки стоявший подле боржомной бутылки недопитый стакан и выплеснуло его содержимое на грудь страдалицы.

— Ох, ё-о!.. — подскочив, села и откинулась к стенке она. — Да ты что, охренел, да? Ну, придурок костлявый, придурок и есть… Еще лыбится, как трамвай на повороте, спирохета!

— Не возникай, охрипнешь, — он бесстрашно бросил ей на колени стакан, посмотрел на заспанное, разгневанное лицо с остатками расплывшейся тонировки вокруг глаз и золотыми блестками на скулах и рассмеялся.

Через некоторое время на пустынную улицу из глубины двора спешно вышла очень пристойная парочка, и на лице женщины не было даже следов косметики, волосы туго забраны в скромную, «учительскую» прическу, а его шевелюра приведена в соответствие с костюмом, на лацкане которого уместился значок общества «Знание».

— Тут мы тачку не схватим… На проспект надо.

Оглядевшись, он взял ее за руку, подтянул, они заспешили вдоль домов, и ее каблучки отстукивали все чаще и чаще.

Добежав до угла, остановились; движение на проспекте едва началось, но проползший троллейбус не привлек их внимания, как и рафик с несколькими седоками.

Когда вдали показался красный «жигуленок», молодой человек резко выскочил на проезжую часть, замахал рукой, и машина сбавила ход.

А еще попозже одинокий рыболов на пустынной набережной оглянулся на журчание шин — красные «Жигули», расплескивая натекшую от поливки воду, подкатили к краю тротуара. Хлопнули дверцы, машина отъехала, и двое молодых людей перебежали дорогу, направляясь к дому солидной постройки на другой стороне.

Лифт поднялся на шестой этаж, стоя в нем, оба молчали с серьезным видом, но, когда подошли к обитой двери с блестящими шляпками гвоздей и он, вздохнув, позвонил, лица их вдруг приняли выражение радушного оживления. Такими их увидел открывший дверь плотный старик в шерстяном тренировочном костюме, и его румяная физиономия озарилась улыбкой.

— Ба! Боря, Валечка… Ранние гости! Прошу, прошу.

Они вошли, и Боря приложил руку к сердцу:

— Алексей Захарович, ради Бога, извините за ранний визит! Но мы, знаете…

— Нам сегодня к сестренке в лагерь надо успеть, вы уж извините, а Боря, говорит, обещал что-то взять, и мы без звонка, нигде двушки не найти, — встряла и затараторила Валя.

— Ну, какое рано! — развел руками хозяин. — Я после сна прошелся, знаете, ходьба, оказывается, полезнее бега, да мне бегать и никак, так я пешочком свою дистанцию мерю, и не жарко пока… Прошу! — указал он в глубь квартиры. — Завтракали? Успели? Не то чайку, кофеек растворимый… Яишенку, а? С помидорами.

Явно зная расположение квартиры и направляясь в дальнюю комнату, Боря отозвался:

— Ну, стоит ли затруднять… Мы потом на дачу, так я решил часть записок забрать и там посидеть, поработать. А если кофе, так она соорудит, вы не беспокойтесь.

В большой комнате царил старомодный уют, громоздкий рояль, застланный скатертью, служил как бы столом, и чего только не стояло на нем; одну из стен занимали застекленные фотографии, на многих из них красовался Алексей Захарович разного возраста, непременно в военной форме. И по знакам различия прослеживалось его продвижение по службе.