Виктор Сафронов - Алмазная цепь

Узнав об очередном выбрыке «богатого господинчика», ко мне в добровольные, а главное «бескорыстные» помощники, рвались и милиция, и бандиты, и еще какие-то подобные им темные личности из районной администрации. За «ускорение и перестройку», они просили недорого. Раз «братишки», без утюга и электропаяльника, не торгуясь, готовы на все, видно финансовый кризис коснулся и их интересов, .

С негодованием и брызганьем в разные стороны слюны, отверг их предложения о сотрудничестве… Мало этого, на всякий случай, если «отверженные» попытаются действовать самостоятельно, каждому спецпереселенцу, оставил координаты для контактов со мной в случае возникновения непредвиденных, спорных ситуаций.

Но это все в прошлом.

Обиженных не было. Трупов и безобразного насилия не было. Ничего, чтобы могло обидеть этих людей — не было.

Конечно, было трудно учесть все капризы и пожелания съезжавших, но пришлось. Стоило это все гораздо больше, чем можно было заплатить бандитам и милиции, зато сегодня чувствую себя человеком… и домовладельцем.

Трем бабушкам-блокадницам и двум пенсионерам МВД, переселенным в этот же квартал, доплачиваю какие-то небольшие деньги к пенсии. Считай, по двести долларов на нос и для них, на закате жизни мир улыбнулся во все тридцать два зуба, с бананами, печеньем и к завтраку, сдобной булочкой с маслом.

Добровольно взял над этим «отрядом неустрашимых» шефство и как пионер, помогаю и продуктами, и мелким ремонтом. Для них же подыскал одного мужичка с Варшавского вокзала (он там жил и питался, что люди подадут, кстати, бывший судья Конституционного суда, рядом расположенной независимой республики). Сейчас «юрыст» пишет для них и вместе с ними, всевозможные письма, воззвания и обращения в разные инстанции. Старики нашли себя. У них появился шанс осчастливить неразумное человечество. Жизнь приобрела свой первозданный, интересный смысл.

Вот такой я — благородный и бескорыстный, ибо, как сказано в Священном Писании «чем больше отдашь, тем больше тебе вернется». Может там такого и нет, но хотелось бы думать, что есть.

Прихлебываю горячий душистый чаек и смотрю в окно. Как меня пробьет на любовь, так я сразу поражаюсь и городу, и тому, что я в нем нахожусь.

До сих пор мне непонятны эти ощущения: и восторг, и счастье, и нежность, все вместе.

Касаясь рукой освобожденного от известки кирпича, можно поднапрячься и представить себе, что его касался великий Пушкин. Хотя, с каких капризов и напраслин, Пушкину — вдумайтесь — Пушкину, надо было хвататься за кирпичи и пачкать дорогостоящие лайковые перчатки, не ясно.

Ну, тогда другое:

По соседней улице, терзаемый сомнениями и противоречиями тонкой натуры сверхчеловека, прогуливался с топором Раскольников.

Я частенько хожу тем же маршрутом безумного Родиона, и, плачу, плачу со всех сил… Так мне всех жалко.

Н-да… Шутка. Не плачу я и не тянет. В описании чувственного, трошки перебор получился.

Вернувшись с маршрутов разных исторических личностей, среди всего этого мусора, развала и раздрая, иду на кухню, завариваю крепкий чай, там же сажусь к колченогому столу и пускаюсь в разные мыслительные завихрения.

Сидя на табуретке, прихлебывая обжигающую жидкость и красиво пуская дым в потолок, представляю себя интеллигентом. А то, бывало, как нахлынет, как припрет, так и дворянином. Если нахлынет основательно, с захлестом ноздрей, тогда, князем Юсуповым, тем самым, убивающим Распутина и не спасающим Россию.

Намечтавшись минут… пять или даже две, начинаю просто слушать сонную громаду.

Я не агностик, но прислушавшись к стонам, скрипам и другим неясным звукам, иногда слышится, что кто-то жалуется из 17-ого года, а иногда — многие плачи 37-ого… Это пугает и заставляет тревожно спать и без причины вскакивать… Знал бы лучше историю, могли быть и другие видения… А так, только такие. И хотя я человек привычный ко многим чудесам, однако, когда по-трезвяне слышу всякие стоны и плачи, именно поэтому, глаза ищут икону, а рука поневоле тянется перекреститься.

Дом мистикой полон, что радует и не дает возможности расслабляться и останавливаться на достигнутом.

Все моё… Ё-мое… Все моё.

Мои подшефные бабульки, жившие здесь с того момента, когда справедливая рабоче-крестьянская власть, переселила их родителей из бараков окраинных трущоб, на место жительство расстрелянного морского контр-адмирала, говорили, что почти все потолки в нераздробленных перегородками комнатах, были разукрашены изящными картинами, а забеленные печи сияли фарфоровыми изразцами.

Я уже чувствую зуд собственника этого сокровища. Хочется, размахивая руками, куда-то бежать, убеждая решать и громко переустраивать. Призвать реставраторов, стилистов, архитекторов и все восстанавливать, возводить по старым чертежам и планировкам. А может даже потереть самому ацетоном и цокая языком, восхищаться результатом.

Закончилось время разброса камней, пришло время их решительного «сбора» для этого необходимо: заменить трубы, полы, перегородки. Снять десяток слоев мела и краски с потолка и стен, обнажить фрески и картины…

Потом, ходи вокруг всего этого, жалей потраченных денег и любуйся изяществом линий. Живи, как дореволюционный буржуй или, чего греха таить, как поэт, ходивший в генеральских чинах — Федор Иванович Тютчев. Хотя, так высоко возноситься не следует, возвращаться тяжко.

Если же сподобиться заменить и давно сгнивший, пропахший всеми отвратительными запахами мира, туалет с ванной… Подправить косяки дверей и окон. Не забыть бы про печи, и… Можно будет узнать и на собственной шкуре почувствовать, каково жить в музее?

Но время движется вперед, оно же вынуждает меня, до поры до времени ничего в этом жилище не трогать, не менять. Я просто влюблен в эти клетушки и комнатушки, в эту огромную кухню, засаленную и пропахшую запахами тысяч борщей и перловых каш.

Эта кухня, ей гимн пою я, была свидетелем многочисленных бытовых схваток и локальных, кляузных боев с семейными драками. Подумаешь и как-то сразу теплее от всего этого. Что зря говорить, там даже обычный чай гораздо вкуснее заваривается. Может именно в этом и есть разгадка секрета, знаменитых питерских чайных посиделок.

Здесь пласт за пластом я изучаю жизнь. Было бы чуть больше времени, можно было не пролистывать страницы, а тщательно их прочитывать. Но я, как тот пацан из детства, которому на ночь, дали запретную книгу с картинками, тороплюсь, шуршу листками, стараясь ухватить самое интересное, то, о чем не говорят вслух, но о чем все вокруг думают.

Снимаю обои в коридоре, там где все время стоял телефон. И удивляюсь во-первых, количеству записей, а во-вторых, питерской моде, при наклейке новых обоев или газет, старые не отдирать, не выкидывать… Ну и прочитал, из последнего: