Владимир Дуров - Пернатые артисты

Не успел я опомниться, как за первым поднялись и все мои остальные танцоры, и трое из них, быстро пролетев в отверстие, скрылись из глаз…

Только один журка не сумел вырваться на свободу. Он зацепился крылом за полотно и веревку, поддерживавшую люстру из керосиновых ламп, и неловко свалился на галлерею.

Вместе со служащими цирка я выбежал на улицу. Мы смотрели, кричали, звали:

— Журки, журки!..

Собралась публика.

— Что такое?

— Улетели.

— Кто улетел?

— Журавли!

— Эка беда!

— Журавли ученые…

— Где же их поймаешь?

Действительно, где же их поймаешь?

Я был в отчаянии…

Прошло недели две с половиною.

Раз ко мне является человек в охотничьем костюме, с ружьем за плечами и с патронташем, туго набитым птицей.

— Я здешний охотник, — сказал он. — Мне хотелось вас видеть, чтобы рассказать о сегодняшней охоте. Быть-может, моим рассказом я принесу вам огорчение; заранее прошу меня в этом не винить. Я знаю, как вы любите животных. Мне это не совсем понятно. Охотники больше любят спорт… Я — охотник, но не на журавлей, — усмехнулся он, — и я никогда до сих пор не мог себе представить, чтобы мне пришлось убить эту птицу.

Я ничего не понимал.

Он вынул из патронташа убитую дичь и показал мне.

— Скажите, знакома ли вам эта птица?

На руке охотника повисло беспомощно тело с длинной шеей и длинными ногами, скорченными в предсмертной судороге. Я узнал моего журку… Мне стало невыразимо жаль его…

— Где вы его взяли? Как убили? — прошептал я.

— А вот где и как. Иду это я по болоту — верст сорок шесть отсюда — и вдруг останавливаюсь, как вкопанный. Что за чудо? На болоте три журавля танцуют, как люди. Мне казалось, что я заболел, что это мне мерещится… Но птицы не пропадали, сколько я на них ни смотрел. Для того, чтобы решить, не фантазия ли это моя, я решил выстрелить по птицам. И вот что вышло: два журавля улетели, один остался лежать мертвым. Я узнал случайно из афиши, наклеенной на вокзале, о спектакле цирка в Костроме и о ваших зверях. А подумав, решил, что птица ваша.

Я долго с сожалением рассматривал убитого журку, и мне захотелось увидеть ту местность, где его подстрелили.

Охотник согласился меня туда проводить, и мы вместе с ним отправились посмотреть на болото, где был убит журка.

Родной пейзаж, лески, перелески, речки, ручьи да болота. А вот одно из них, — то самое, где танцы погубили журку.

И я написал красками на память о журке злополучное место…

Одним утешением в этой истории осталось мне сознание, что моя безболезненная дрессировка животных настолько сильно укреплялась у них в сознании, что и на воле, в своей естественной обстановке, они выражают привитые человеком манеры, движения, привычки.

Пустите вы любое животное, выдрессированное механически, то-есть кнутом, хлыстом, палкою, на волю, и оно моментально выбросит из памяти ненавистную науку, так как болевая дрессировка оставляет в сознании животного только чувство страдания.

На болоте я не встретил моих милых журок. Должно-быть, они улетели куда-нибудь дальше и там, на свободе, танцуют кадриль, но уже только вдвоем.

Пеликашки

Наконец-то я дождался, когда мне в Саратове в цирк принесли с парохода большую клетку с красивыми розовыми пеликанами.

Их поймали на берегу Каспийского моря. Самка была с разбитым крылом.

Я пробовал кормить птиц рыбою, но они к ней не притрагивались, воду же из ведра пили с жадностью.

Когда пеликаны привыкли к новой обстановке, я стал их учить. Самец хватал рыбу вместе с моей рукой, царапая мне кожу крючком на клюве.

Я не мог его учить, пока он не перестал бояться моих движений и прикосновений.

Мне было приятно гладить его по головке и давать ему в это время рыбу. Я забывал о царапинах и с удовольствием растягивал его эластичный мешок под нижней челюстью.

Мало-по-малу Пеликашка стал привыкать к моим прикосновениям. Ведь мои руки каждый раз протягивали ему вкусную подачку — рыбу; птица ждала этой подачки и позволяла себя трогать. Пеликашка стоял на тумбе, а я брал его за нижнюю часть клюва и натягивал ее себе на голову. При этом я говорил публике:

— Вот вам новый фасон шляпки.

Как забавно зевал Пеликашка, когда после сытного обеда приготовлялся спать стоя! Зевая, он широко раскрывал клюв; при этом его мешок выворачивался, показывая внутренность клюва.

Я знал о природной способности пеликанов раздвигать кончиком клюва камушки на берегу моря, и это меня навело на мысль научить моего Пеликашку перелистывать ноты. Для этого я брал тетрадку, состоявшую из тонких листов фанеры, и помещал ее на пюпитр перед моим учеником.

Между листами была положена рыба, и Пеликашка с удовольствием вкладывал между листами конец клюва. Раздвигая его, как ножницы, он отыскивал приманку, а публике казалось, что он серьезно, с деловым видом, перелистывает страницы книги.

Я научил Пеликашку слетать с оркестра на арену.

Громадная птица, махая крыльями, поднимала такой ветер, что у сидящих в ложах женщин качались перья на шляпах. Летом, во время духоты, это было даже приятно.

Спустившись на землю, Пеликашка садился на тумбу и ожидал меня.

Тут, если я подходил к нему без рыбы в руке, он всегда слегка склонял голову в сторону и расставлял крылья, как-будто спрашивая меня всей своей фигурой:

— Что это значит?

Я научил работать и милую калеку, жену Пеликашки. Она грациозно танцевала вальс, покачиваясь на своих лапах с перепонкой.

Бедные пеликашки трагически погибли в Симферополе. Их прострелили случайные пули на улице во время революции.

Воронье отродье

В моем саду в последних числах апреля вороны устроили себе гнезда на верхушках высоких деревьев. Их громкое карканье часто заставляло меня по утрам прямо с постели подбегать с биноклем к окну. Случалось, что я целыми часами просиживал у окна, наблюдая за каким-нибудь гнездом, видным лучше других сквозь кружевные ветки покрытых почками деревьев. И жизнь этой смышленой птицы глубоко меня заинтересовала.

Что вороны умны — это неоспоримо; я удивляюсь людям, которые этого не понимают и ставят пугала-палки с тряпками или с картузом и развевающейся по ветру старой кофтой. Ведь ворона великолепно знает, что нечего бояться безвредных чучел, и учит этому своих молодых воронят.