Сергей Кучеренко - Встречи с амурским тигром

Вероятно, брызги камня хлестнули по тигриному брюху, потому что зверь рявкнул, свалился вниз и растерянно запрыгал вдоль обрыва. Хвост его теперь не стоял гордым флагом, а волочился по снегу. Да и вообще вид повелителя всего живого в уссурийской тайге потерял горделивость. Загоняя новую обойму в карабин, я удовлетворенно подумал: «Знать, и тебе, царь зверей, не чуждо чувство страха».

…Полкан лежал на спине. Смотрел он на меня неожиданно спокойно, даже равнодушно. Я легонько коснулся его носком ичига, он свалился набок, повернув ко мне глаза. Опустил на его морду горсть снега — он лишь моргнул… Собака получила глубокий нервный срыв, после которого ей было суждено стать пожизненной психической калекой.

Когда я присел и стал закуривать, мои трясущиеся пальцы «заговорили» о пока еще не оставившем меня страхе. В глазах все до сих пор мельтешил тигр, я думал о его невероятной силе и акробатической ловкости, о высоком интеллектуальном уровне и храбрости. И о том еще думал, что и такому могучему совершенству ведом страх…

И мне вдруг не стало стыдно за свои трясущиеся пальцы.

Тигриное презрение

Было время, работал я жарким августом все в тех же знаменитых уссурийских лесах. Древняя охотничья избушка, знакомая мне по прежним с нею свиданиям, чернела под пологом густой уремы неподалеку от речки. И оказалось на этот раз, что обосновалась здесь тигриная семья, густо истоптавшая речные отмели и берега. Она «оседлала» ближние звериные тропы и солонцы, и даже «присвоила» ту самую охотничью избушку. Судя по лежкам, мать укладывалась отдыхать на полу, а два ее уже крупных тигренка — на устланных сухой травой и хвоей нарах. И нисколько не задумывались они, очевидно, о том, что в открытую дверь в любую минуту мог заглянуть человек. Или просто не боялись такого случая? Может, загодя знали его исход?

Мне тогда крупно повезло: семья полосатых к моему приходу была где-то в других местах. Разжег я на дворике дымный костер для упреждения нежелательного столкновения, выгреб из жилья траву и прочий хлам и спалил его. Подмел, вымыл кипятком пол, нары и стол, хорошенько проветрил избу, изгоняя стойкий кошачий запах. А на закате солнца для пущей важности выпалил пару раз из ружья в вечернюю тишину и подбросил в костер побольше трухлявых чурок, чтоб дымили и чадили подольше и подальше.

Пробыл я тогда в окрестностях избушки пару недель и многократно убеждался: мои полосатые соседи и не подумывали покидать свой семейный участок, они лишь перестали заходить в занятую хозяином избушку, хотя их свежие следы вокруг нее я находил почти ежедневно.

Однажды я, нагнувшись с котелком к речушке, услышал, как совсем недалеко за спиною глухо лопнула ветка под явно тяжелой лапой, и в нос ударил крепкий тигриный дух. Я, покорный судьбе, втянул голову в плечи, и от жути мой рассудок помутился…

Знал я, что амурский тигр на людей без причин не нападает, хотя всегда опасен, да что может поделать это знание с мощью психического воздействия всесильного владыки уссурийской тайги…

Но занемела поясница, затекли ноги… А оставался я живым… И распрямился… И обернулся… И никого не увидал, не услышал, не учуял… Подумал: «Может быть, показалось?» Пошел, посмотрел и обнаружил всего в десятке шагов только что примятую траву и совсем свежую «колбасу» тигриного «автографа», положенную, наверное, в знак полного презрения к столь слабому двуногому существу, вся сила которого лишь в оружии.

Потом, успокаиваясь, с крепко стиснутым в руках котелком, я думал: «Каким же трусливым показался я в те мгновения этому полосатому совершенству! Каким глупым и слабым существом, лишенным и зрения, и слуха, и обоняния, а главное — того особого интуитивного чутья, без которого на вольных просторах делать нечего».

Через несколько дней пошел я в недалекий распадок с девственным лесом попытать счастья в поисках женьшеня. Шагаю беспечно звериной тропой, рассматриваю плечистые пышноволосые кедры, этакими могучими атлантами подпирающие знойное небо, красивыми рослыми березами-кариатидами в желтых пушистых чулках и зеленых платьях любуюсь. И мелкую узорчатую поросль папоротников затаенно разглядываю, мечтая заметить в ней ярко-красный кулачок ягод знаменитого корня жизни… Птицы щебечут, бурундуки посвистывают, белки прыгают, гудят комары. Струйки пота стекают со лба, взмокшая рубашка липнет к спине…

Справа, в метрах десяти, увидел черноту громадного шатра вывернутых корней кедра, и только подумал, что сотни четыре лет, или даже пять, посчастливилось прожить патриарху этих джунглей, как рядом с ним в полном безветрии подозрительно вздрогнула елочка-подросток… И еще раз качнулась… Я остановился — и деревцо замерло… Зашагал ускоренно дальше, пребывая в интуитивной уверенности, что совсем рядом прошел мимо тигра…

На обратном пути по этой же тропе вечерним часом усилиями воли и рассудка я скрутил в бараний рог свой страх и осторожно завернул к тому черному шатру корней свалившегося гиганта. Земля под его наклоненным козырьком была густо истоптана свежими следами тигрицы и двух рослых тигрят примерно полугодового возраста. А у той елочки, которая тогда качнулась, оказалась лежка взрослого зверя, явно за мной следившего.

Я живо представил, как затаившаяся здесь мать тигриного семейства внимательно и спокойно на меня взирает, и в ее пронзительных глазах было ко мне одно лишь высокомерное презрение, на что, думаю, оснований у нее было предостаточно.

Как профессионал я знал, что эта тигрица наблюдала за мной без злого умысла, и не столько из любопытства, сколько оберегая детей своих. Следила если и не ежедневно, то, во всяком случае, частенько. Не сомневался я и в том, что, не ведая того, не единожды проходил на расстоянии двух-трех ее возможных молниеносных прыжков, и каждый раз удивлял ее беспечностью, неосторожностью и легкомыслием.

Глядя, как я плетусь по лесу, обходя, а не перепрыгивая, валежины, как опускаюсь на четвереньки на крутом подъеме, как неумело, качаясь и оскальзываясь, перехожу речку, как совершенно беспечно и беззащитно разваливаюсь в траве или в тени дерева на отдых, она наверняка думала, что отпустила меня мать моя, освободив от родительской учебы и опеки, слишком рано, не обучив как следует премудростям самостоятельной таежной жизни.

Думаю, что только из полного пренебрежения ко мне эта тигрица в те часы, пока высматривал я красный кулачок женьшеня в зеленом лесном разливе, еще раз пришла к моей избушке и перед входом в нее оставила свидетельства презрения к моей персоне. А может быть, тем самым и предупредила: мол, способна придавить в любой момент, да строго соблюдает договор о ненападении, чего и от меня требует.