Георгий Владимов - Три минуты молчания

Я вытащил коньяк и две кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчет пробоины — вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.

— Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шее раззяве, который допустил, всего и делов. А вы — в порт! С такой дыркой в порт идти — стыдно.

— Ты ж не видел ее.

— Видал. Снаружи. Чепуха собачья.

— Изнутри поглядеть — море видно!

— Заварим, не будет видно море.

Я подождал, пока он кончит свою реляцию, а пока разлил по кружкам. Мне даже грустно стало — так мы настроились на возвращение.

— Что ж, — говорю. — Тогда — за счастливый промысел?

— А вот это не выйдет. — «Дед» взял свою кружку. — В порт все равно придется идти.

— Ты ж говоришь — чепуха.

— Та, что в корме. Но у нас еще в борту заплата.

Я что-то не помнил, чтоб мы еще и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал — когда такой толчок был с кормы?

— Постой, — сказал я «деду». — Но мы же правым стояли к базе, а заплата — на левом.

— Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая — ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, на бортах все листы перешивать надо.

— Шов пока не разошелся.

— Ну-ну, — сказал «дед», усмехаясь, — брякнуть-то легко: "не разошелся", а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошелся, значит, попозже. Волна хорошая ударит…

— А по новой ее заварить?

— В доке. Там все исследовать хорошенько. Ну, поплыли?

Вечером, когда я шел от «деда», я все же посмотрел на нее. Свесился через планшир и ничего не увидел — ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.

Шурка Чмырев подошел, тоже свесился.

— Ты чего там высматриваешь?

Я ему рассказал, о чем говорил с «дедом».

— Из-за этой в порт? — спросил Шурка. — Да ей черта сделалось!

Я тоже думал, что черта.

В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодером и проблему решал — открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика с яблоками, с мандаринами и шоколадом, — и проблема была такая: если остаемся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, еще и на аттестат не заработали.

Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.

— Не знаю, что и сказать, бичи, — Шурка сразу в койку полез. — Трехнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док пойдем перешивать.

Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.

— Так это он про нее акт составляет?

Я сказал, что да, про нее. Ванька от смеха затряс голенищем.

— Теперь, — говорит, — мне все ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, а не «дедом». Разве ж простому дикарю до этого додуматься?

Васька Буров почесал свою лысину.

— Дак как, бичи? Открывать? Я — как все скажут.

— Не мучайся, — Димка ему посоветовал, — открой. Посмотрим на твои яблоки.

— Твое слово — последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.

— Неужели?

— Вот те «неужели». Весь ящик возьмешь?

— Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.

— Пятнадцать — не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.

— Была не была, — Шурка сказал. — Я три кило возьму.

— Кто еще?

— Ты своим пацанкам — по три.

— Я не возьму, — сказал Митрохин.

— В гробу я их видел, твои яблоки, — сказал Ванька Обод.

Васька Буров постукал по ящику гвоздодером — может, еще кто отзовется, — и стал его задвигать под койку.

— Запиши на меня весь, — сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. Я всех угощаю.

Тут — только фанера затрещала. Тридцать кило в один миг растащили.

Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:

— Матрос Шалай, явиться за радиограммой.

Я взял десяток, пошел к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в городке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.

"Маркони" лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепоя. Вся щека у него была расцарапана.

— Выпить хочешь? — спросил.

Я понял, что никакой радиограммы не было; просто, хотел меня одного позвать. Он вытащил поллитру «Московской», мы отпили по глотку из горлышка и закусили яблоками.

— Как находишь? — он показал на щеку. — Все, как полагается?

— Отдельная — не помогла?

— Точно. Но — подошли вплотную. Мне, Сеня, с первого раза не нужно. Со второго — оно надежней.

— А думаешь — еще подойдем к базе?

— И не раз, и не два, Сеня. Кеп ни за что в порт не уйдет. Он воду будет пить соленую, из моря, чтоб только на весь рейс остаться. Мало еще, он на лишний месяц останется — пока про этот «поцелуй» все забудут.

Мне хотелось про заплату сказать, но я как-то уже и сам в нее не верил. Только сказал:

— В таких случаях команда должна решать. Ситуация — аварийная.

Он усмехнулся криво.

— А что такое команда, Сеня? Это же я и ты.

— Тоже верно. Значит — за счастливый промысел?

Мы отпили еще из горлышка.

— Кстати, — сказал я, — чтоб не забыть. Ванька Обод у нас списывается, бабу свою хочет застать. Ты отбей-ка его бабе радиограмму, что он возвращается, — вдруг, и правда, застанет.

— Отобью.

Он помотал головой, вздохнул, опять потрогал щеку. Ему еще хотелось про свою Галю потравить, так это я понял.

— Слушай, — я спросил, — на кой она тебе нужна?

— Сам удивляюсь. А в общем — ни на кой.

— Влипнешь еще.

— Э, куда мне еще влипать! Меня от любого влипа трое потрохов сберегут, и баба такая, что только в гроб меня из когтей выпустит. Но я ж ей тут, на море, звон сделаю! И пускай до нее дойдет, я даже рад буду. Хочется мне, Сеня, хоть последнюю молодость от своей бабы отвоевать. — Он поерошил волосы. Очень уж они были редки. — Вот, до темечка доползет лысина — тут я вполне успокоюсь.

Я ждал, когда он про Лилю хоть мельком вспомнит. Наверняка же он с нею говорил обо мне. Он как будто угадал:

— А твоя-то все расспрашивала, как ты да что ты. Язык у меня отсох тебя хвалить.

— Зачем бы это ей?

— Зачем! Замуж ей — пора вроде?

— За меня, что ли?

Он засмеялся.

— Молодой ты еще, Сеня. Молодой, не обученный. Если баба любит, то хуже моряка для нее мужа нету, а если не любит — то нету лучше. Круглый год ты по морям, по волнам, только весточки от тебя и гроши. Чувствуешь, какая малина.