Фредерик Марриет - Морской офицер Франк Мильдмей

Некоторые суда наши, видя нас в жарком огне, начали сниматься с якоря, чтоб идти к нам на помощь. Нельзя было смотреть без восхищения на щегольский порядок, в котором подошел к неприятелю один из наших прекрасных линейных кораблей. Он был прекрасен в отношении полнейшей боевой готовности и казался живым существом, чувствующим превосходство своей силы над противниками, и презирающим их ядра, тучей ложившиеся около его, между тем, как он хладнокровно занимал отличную позицию для сражения. Закрепив паруса и поправивши реи, словно бы судно стояло в Спитгед, люди его сошли вниз, стали по пушкам, и открыли такой огонь по неприятельским батареям, который восхитил бы самого великого Нельсона, если бы он мог тогда присутствовать. Последствия этого дела хорошо известны, и нет надобности повторять их здесь; оно было одною из сцен, заключивших войну. Французы, никак не признававшие нашего превосходства на море, теперь молча покорились. Флот наш сделал свое дело; с этого времени пожар войны загорелся и в армии.

Смерть командира одного истребленного французского корабля может представить фаталистам сильное подтверждение их мнений. Офицер этот взят был с корабля шлюпкой нашего фрегата; но вспомнив, что он оставил дорогие морские инструменты, просил капитана нашего поехать с ним в гичке и перевезти их прежде, нежели корабль сгорит. Они поехали; но как шлюпка была в корме слишком тесна для двоих, то приказали положить поперек на борты кусок доски, величиной не более двух футов, и сели на нее весьма близко друг к другу. Один из французских кораблей в то время загорелся, и пушки его начали стрелять, когда огонь доходил до них. Случайный выстрел выбил доску из под обоих капитанов. Английский не был даже ушиблен, но осколки попали в французского капитана и убили его. Поздно вечером прочие французские линейные корабли, выброшенные на берег, были зажжены и представили собою великолепную иллюминацию. Мы были близко к ним, и разные части вооружения падали на наш фрегат.

В числе убитых у нас был голландец, шкиперский помощник. Жена его находилась вместе с ним на фрегате, и палка, которую носил он по праву и в ознаменование своей должности, очень часто ходила по спине его сожительницы, в отплату за некоторые оказательства неверности; и при всем моем уважении к прекрасному полу, я не могу не сказать, что наказание было вообще по заслугам. Когда пушечное ядро избавило ее от законного покровителя и стража ее чести, она села возле изувеченных его останков, делая безуспешные усилия плакать; слеза с одного глаза скатилась по щеке и потерялась во рту; в это время другая выжата была из другого глаза, но, за недостатком питательности, удержалась на ягодке щеки, где, накопивши дыму и пороху, которыми мы были окружены, образовала на лице ее маленький черный полуостров и перешеек, и придала к ее героической печали истинно траурную слезу. Этого доказательства супружеской скорби она не стирала до следующего дня, покуда не увидела последних печальных обрядов, совершенных над телом ее верного Ахиллеса, и тогда умыла лицо, приняла все прежние улыбки и не была неблагодарна команде за участие к ее горю.

Нам было приказано идти в Спитгед с депешами, и гораздо раньше, чем мы пришли туда, она сделала одного сержанта самым счастливым из смертных, под обещанием обвенчаться в Кингстонской церкви, до отправления в новый поход; обещание это было честно выполнено.

Капитан предложил мне мичманскую вакансию, открывавшуюся на нашем фрегате. Я охотно принял предложение, и когда он был в добром расположении духа, попросил у него отпуска на неделю; он согласился, прибавив:

— Но, пожалуйста, чтобы это не был больше французский отпуск.

Из моего отпуска я не намерен был уделить ни часу для отца или даже для несравненной Эмили. Нет, Евгения, моя возлюбленная в своем трогательном отношении ко мне, требовала нераздельной моей заботы. Я полетел к ней, нашел труппу, но она, увы! — оставила ее за две недели перед тем, и никто не знал, куда уехала.

Огорченный такою печальною новостью, я упал на стул почти без чувств; в это время одна из актрис принесла мне письмо; по почерку я узнал, что оно от Евгении, бросился к пустую комнату, и с нетерпением сломавши печать, прочитал следующие строки:

«Поверь мне, мой несравненный Мильдмей, что одна только самая крайняя необходимость заставила меня нанести тебе огорчение, которое, я знаю, ты будешь чувствовать, читая эти строки. Обстоятельства, случившиеся со времени нашей разлуки, сделали не только необходимым, чтобы я оставила тебя, но, чтобы даже мы не встречались некоторое время, и ты не знал бы о месте моего пребывания. Надеюсь, что разлука наша, хотя и продолжительная, не будет вечная; впрочем, может быть, пройдет много лет, прежде нежели мы увидимся. Эта жертва тяжка для меня, но твоя честь и благо того требуют. Я питаю к тебе ту же самую, прежнюю любовь, и ради тебя буду любить твое дитя и иметь о нем попечение. В моем бедственном состоянии я утешаюсь надеждой на то, что мы снова соединимся. Милосердный Бог да благословит тебя и да доставит благополучный успех всем твоим предприятиям. Продолжай свою службу. Я буду иметь постоянные сведения о всех твоих действиях, и буду молить праведное Небо сохранить жизнь твою посреди всех опасностей, в которые твоя храбрость заставит тебя вдаваться. Прощай и не забывай той, из мыслей которой ты никогда не выходишь ни на минуту.

«Евгения».

«P. S. Ты, может быть, будешь иногда нуждаться в деньгах; я знаю, как слишком беспечен ты в этом отношении. Письмо, адресованное по прилагаемому адресу, будет всегда получено мною и доставит тебе возможность располагать суммой, какая тебе ни понадобится. Гордость заставит тебя, может быть, отвернуть такое предложение, но вспомни, что это предлагает Евгения, и ежели ты любишь ее, в чем она не сомневается, то примешь от нее».

Тут была самая недопонятная загадка и парадокс. Принуждаемая обстоятельствами оставить меня, — скрыть место своего пребывания, она не только не просит денежных вспоможений для себя самой, но предлагает мне сумму, какую я захочу!.. Я пошел спать; но сон бежал от глаз моих. Мне представлялось множество догадок, и не было никого, кто бы мог решить мои сомнения. Я молил Небо об ее благополучии, дал слово в вечной верности ей и, наконец, крепко заснул. На следующее утро, простившись с прежними товарищами, я возвратился в Портсмут, не имея никакого желания видеться с отцом, с семейством и даже с прекрасной Эмилией. Узнавши, что тот самый поверенный, которому предоставлено было выдавать мне деньги, мог переслать письмо, я написал его, выразив в нем все свои чувства; и хотя не получил никакого ответа, но так как письмо не возвращалось, то заключил из этого, что оно было получено, и потом не пропускал случая посылать другие. Читатель, вероятно, поблагодарит меня за то, что я не помещаю содержания их. Любовные письма глупейшая вещь, и одни только переписывающиеся между собой находят в них смысл.