Фредерик Марриет - Морской офицер Франк Мильдмей

— Так как это моя собственность, — сказал его лордство, — то, понимаете, они должны возвратить ее.

Я не хотел сказать ему, что видел, как распиливали якорный шток на доски, из коих она была построена, и которые показаны в расходных ведомостях употребленными на другие поделки. Это было не мое дело. Но я никак не полагал, чтобы потеря небольшой шлюпки едва не сделалась причиной злополучного конца моих дней и вообще повлекла бы столь важные последствия.

— Они, понимаете, должны уважать частную собственность, — сказал капитан старшему лейтенанту.

— Конечно, — отвечал лейтенант, — но он не знают, что гичка — частная собственность.

— Справедливо; поэтому я пошлю сказать им. И он отправился в каюту обедать.

Отдано было приказание изготовить небольшую шлюпку, поднятую на бакансы еще засветло, и мне дали знать, что я должен буду отправиться на ней. На следующее утро, около одиннадцати часов, капитан позвал меня к себе.

Его лордство находился еще в постели, которая была плотно задернута зеленым занавесом.

— Мистер, как бишь вас зовут, — сказал его лордство, — возьмите, как это по-вашему, вы понимаете?

— Слушаю, милорд, — сказал я.

— Вы отправитесь в этот город и спросите мою, как бишь оно.

— Вашу гичку, милорд? — сказал я.

— Да, больше ничего.

— Но положим, милорд, что они не захотят мне отдать ее?

— В таком случае возьмите ее силою.

— Положим, что гичка не там, милорд; или если и там, то положим, что они откажут возвратить мне ее?

— Тогда завладейте первым попавшимся вам в гавани судном.

— Слушаю, милорд. Не прикажете ли взять мне с собою кальконет? Или одни только ружья?

— О, нет, нет, пожалуйста без оружия. Возьмите перемирный флаг. № 8 (белый флаг) все сделает.

— Положим, что они не захотят принять перемирного флага, милорд? — спросил я.

— О, нет, примут: они всегда уважают перемирный флаг, понимаете?

— Извините меня, милорд, это не всегда случается, и мне кажется, несколько ружей будет нам весьма нелишнее.

— Нет, нет, нет, не надобно ружей. Вы начнете еще сражаться из-за пустяков. Вы получили приказание. Можете отправляться, сэр.

— Да, — подумал я, — получил. Если дело удастся, я буду вор; если же попадусь, то должен быть готов к тому, что буду повешен на первом дереве.

Я вышел из каюты и отправился передать старшему лейтенанту отданное мне приказание.

Этот офицер, как я сказал прежде, не имел покровителей, следовательно, производство его совершенно зависело от капитана, и потому он боялся противоречить приказаниям его лордства, хотя бы они были безрассудны. Я сказал ему, что, несмотря на отданное капитаном приказание, не отправлюсь без оружия.

— Приказание его лордства должно быть исполнено в точности, — сказал мне лейтенант.

— Вы, верно, такой же умница, как и капитан, — сказал я, рассерженный такою глупостью.

Он счел это за величайшее оскорбление, и побежал в свою каюту, крича:

— Я разделаюсь с вами, сэр!

Я полагал, что за подобное неосторожное выражение, навлекавшее на меня законное наказание, он захочет переведаться со мной военным судом; но, между прочим, отправившись на шканцы, в продолжение его отсутствия, положил в шлюпку приличное число ружей и патронов. Все это было окончено прежде, нежели лейтенант опять вышел наверх и вручил мне маленькую записку, заключавшую в себе вежливое извещение, что, по возвращении моем, я должен буду удовлетворить его за нанесенную ему обиду. Ожидая худших последствий, я обрадовался ей и смеялся над подобной угрозой; потому что так как вся сила оскорбления заключалась только в сравнении старшего лейтенанта с капитаном, то он не мог открыто мстить мне, от опасения не понравиться своему покровителю; одним общаться этим, значило бы величайшим образом оскорбить человека, от которого зависело его производство, и тем разрушить все свои золотые надежды.

Положивши в карман это скромный вызов на поединок, я спустился в шлюпку и отвалил. За час до захода солнца мы прибыли к тому месту, где, как полагали, находится проклятая наша гичка; между тем небо предвещало скорое наступление сильного ветра. Я не думаю, чтобы во флоте нашелся другой капитан, который рискнул бы, в такое время года, послать гребное судно так далеко от корабля на неприятельский и притом еще подветренный берег, за такою ничтожною вещью. Команда моя состояла из двенадцати человек матросов и мичмана. Подъехавши к гавани, мы увидели четыре судна, стоящие на якоре, и прямо погребли к ним, но не имели времени поднять наш белый флаг, потому что едва успели приблизиться на ружейный выстрел, как двести скрытых милиционных солдат приветствовали нас залпом и убили у меня четырех человек. Нам оставалось тогда только одно — взять на абордаж и увести суда. Два из них были на мели, потому что мы, благодаря замедлению нашего отправления с фрегата, прибыли туда в мелководье. Я зажег их, причем у меня ранили еще несколько человек; другими двумя судами мы завладели. Пославши на одно из них мичмана, бывшего почти еще ребенком, я отдал ему шлюпку со всеми людьми, оставя у себя только четырех человек, и велел ему снять с якоря. Бедняк, вероятно, после того еще претерпел потерю в людях, потому что обрубил канат и вышел из гавани прежде меня. Я держался за ним, но при подъеме якоря, сам лишился одного человека, убитого ружейной пулей. Отошедши мили четыре от берега, мы встретили сильный противный шквал с снегом; старые паруса моего судна все разлетелись в клочки; мне оставалось одно средство — бросить якорь, и поэтому я отдал его на пятисаженной банке. Другое судно также потеряло все паруса, но не имея якоря, брошено было на берег, где и разбилось совершенно, как я после узнал о том. Люди частью замерзли насмерть, а другие были ранены или взяты в плен.

На следующее утро мы увидели выброшенные на берег обломки судна, покрытые льдом; я не знал еще в то время о судьбе, постигшей находившихся на нем людей, и этот вид крушения произвел на меня самое горестное впечатление. Мое собственное положение было немногим лучше. Старое судно, тяжело нагруженное солью, самым гибельным грузом в случае подмочки, — потому что не может быть выкачано помпами и делается тяжелым, как свинец, — не представляло никаких средств к его спасению от потопления; и к тому еще у нас не было шлюпки для спасения, если б подобное несчастие постигло нас. Со мной было три человека, кроме убитого. В каюте и буфете мы не нашли ни крошки съестного. Я был в четырех милях от берега, выдерживая крепкий ветер, и это удовольствие довершалось снегом и жестоким холодом, какого я никогда еще не переносил. Отправившись осмотреть палубу, мы нашли множество парусины и негодных парусов, купленных с намерением переделать их для судна, в случае надобности, а также множество пальмовых игл, гвоздей и ворсеного каната; но, по-прежнему, ничего для желудка, кроме соли и одной бочки пресной воды. Мы разложили в каюте огонь и грелись около него сколько могли, выходя только по временам наверх посматривать не дрейфует ли нас, или не стих ли ветер. Судно жестоко било носом; валы вкатывались на баке, и вода замерзала на палубе. Поутру мы увидели, что нас продрейфовало на одну милю к берегу, и ветер продолжался с одинаковой силой. Другое судно лежало на прежнем месте; мачты свалились у него.