Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

поведением следует наказание. Но за последние несколько дней я совершила уже столько вольностей, и до сих пор меня даже не окунули в успокоительную ванну. Видимо, это часть методов Пеньковского.

Так я привыкну к безнаказанности и стану невыносима.

Фаустина и болтливая женщина молча уничтожают свою овсянку. Мне тоже нужно успевать. К тому же я хочу проверить одну идею, которую мне даже страшновато додумать до конца.

Глотаю кашу, почти не жуя, и глазею по сторонам. За одним из столов замечаю ту девушку, что влюблена в деревья. Франтишка, я запомнила. Она выглядит вполне смирной и никуда не лезет. Франтишка была бы хорошенькой, если бы не заискивающая улыбочка и взгляд в никуда.

Подчищаю тарелку хлебом и быстро иду к оконцу поварихи. Мне всего‑то и нужно, что просунуть в это окошко голову и…

– Пани, спасибо за чудесный завтрак, я давно не ела такой вкусной каши. Не будете ли вы так добры…

Мелю какую‑то чепуху, оглядывая больничную кухню. От огромных кастрюль идет пар и пахнет смесью сырости и прогорклого жира. Повариха по-королевски медленно оборачивается ко мне, отирая сдобные руки какой‑то ветошью:

– Ну, чего надо?

– Нельзя ли мне…

Тяну время, ощупывая взглядом каждый доступный уголок кухни, которая с каждым мигом кажется все более грязной и отталкивающей.

– Нельзя. Кыш пошла.

Я и не надеялась. Точнее, я и не хотела. Я увидела серую робу, белый замызганный фартук. Голубую косынку на голове. Неопределимого цвета тряпки, прихватки и полотенца без следов вышивки.

Во всей кухне не было ничего красного. Ничего с красными нитями.

Ведь вчера в моем горле застряла именно такая нить. От одного ее вида я чуть не потеряла себя.

Гул столовой сгущается, становится все более осязаемым. Я впиваюсь глазами то в одно лицо, то в другое. Кто‑то совсем близко. Кто‑то хочет сломать меня, растереть о белый кафель и замыть пятно.

– Магда, Магда! Что ты творишь? – громко шепчет мне на ухо непонятно откуда взявшаяся Фаустина. – Перестань!

И ловко, пока никто не заметил, вынимает из моих рук совершенно погнутую ложку.

– Скажи, как по-твоему, я сумасшедшая? – спрашиваю я ее.

– Когда вот так делаешь, то да. – Фаустина оглядывается и быстро разгибает ложку из дешевого мягкого металла, спрятав ее за складками халата. – Что на тебя нашло?

Вместо ответа я помогаю ей убрать тарелку и под локоть вывожу в коридор. Медбратья, стоящие на входе, равнодушно смотрят нам вслед.

– Черт с ней, с ложкой, – начинаю я и добавляю, глянув на гневное лицо Фаустины: – Нет, я не буду извиняться за выражения. Просто послушай меня…

Но Фаустина отворачивается и вырывает руку:

– Так же, как ты меня? Могу. Могу даже помолиться за твою грешную душу, но большего не проси.

С этими словами она оставляет меня одну посреди шумного коридора. Я сжимаю кулаки и упираюсь глазами в плиточный пол. Браво, Магда! Ты потеряла последнюю союзницу.

Не в силах вернуться в палату, прислоняюсь к окну. Здесь, как и на остальных окнах больницы, стоят частые решетки. Тут я замечаю, что эти окна выходят не на внутренний дворик. За скелетами деревьев виднеется еще одна решетка, а за ней – белесый кружевной лес. И, кажется, что‑то еще. Кладбище? Точно, это оно. Ровные рядки могил. Должно быть, там хоронят пациентов, тела которых не захотели забрать родные.

– Я так тебе завидую, – мелодично звучит у меня над ухом. – Скоро ты отправишься в другой, лучший мир.

Медленно поворачиваю голову и, к своему удивлению, вижу рядом Франтишку. Она безмятежно смотрит в сторону леса и погоста, на губах все та же улыбка смущенной маленькой девочки. Одной рукой она поглаживает себя по шее и стриженому затылку и блаженно щурится. Меня передергивает.

– Возьми меня с собой, а? Возьми… Мы бы плясали меж деревьев у зеленого костра…

Что она несет? Почему говорит именно эти слова? Нет, остановись, Магда. Не слушай слов чужого безумия. Безумие передается через разговоры, ты опять забыла?

– Я думала, ты можешь только мычать и визжать, – все же огрызаюсь я. – При чем тут деревья?

Франтишка наваливается грудью на решетку, будто хочет пройти сквозь нее.

– Я могу петь. – Она звонко хихикает, точно роняет серебряный колокольчик. – Знаю, ты тоже можешь. Когда она придет, забери меня с собой. Обещаешь? Обещай!

– Кто она? Кто придет?

Франтишка изумленно задирает густые темные брови:

– Ты не знаешь? Придет та, кого ты ждешь. – Она заговорщически склоняется к моему уху и горячо шепчет: – Ведь-ма.

Перед глазами падает белая пелена. Я заношу руку для удара, и тут…

– Вот вы где, Магдалена. – Пан Пеньковский легонько сжимает мое плечо. – Пойдемте со мной, пока у нас есть время до процедур. Нам с вами нужно переговорить.

В тихом кабинете я наконец прихожу в себя, хоть мои зубы все еще лязгают о золоченый край фарфоровой чашечки.

– Что такого сказала вам бедная девушка?

Моя голова работает с бешеной скоростью. Пан Пеньковский считает меня нормальной и только поэтому хочет мне помочь. Но как изменится его мнение, если я признаюсь, что кто‑то преследует меня прямо здесь, в этой больнице? Кто‑то подложил записку, кто‑то подбросил мне проклятую красную нить в суп, кто‑то нашептывает лунатичке Франтишке о моем прошлом. Кто‑то пытается запугать меня до смерти. До этого я рассказывала все откровенно, пыталась завоевать доверие доктора. Но если я проболтаюсь об этом… Даже в моей голове это звучит как паранойя, как бред!

Решаюсь на полуправду:

– Сама не знаю, отчего разозлилась. Кажется, она напомнила мне пани Новак.

Пан доктор тянется за блокнотом, и у меня внутри все сжимается. Я больше не хочу, чтобы мои слова, мои жесты, мои бесконечные промахи записывали. Это невыносимо!

– Ту женщину, которая вас якобы гипнотизировала?

Киваю, чувствуя, что уже попалась в западню. Пан Пеньковский не скрывает, что к гипнозу относится скептически. Он молча делает пометки в своем блокноте, а я глотаю чай, пока он не остыл. Вот только вкуса совсем не чувствую. Наконец доктор заканчивает писать, ставит звонкую точку и откладывает блокнот в сторону.

– Магдалена, я не виню вас. То, что вы пережили, не так просто забыть. Но и вы, и я находимся в довольно шатком положении здесь, понимаете? – Я киваю, но он все равно поясняет: – Это не моя клиника, а я вторгся сюда со своими методами, которые в корне противоречат методам пана Рихтера. И ваш случай – вне его профессиональных возможностей. Все мы это понимаем, но никто – слышите? – никто, кроме меня и вашей матери, не заинтересован в том, чтобы вы вышли отсюда в здравом уме. Поэтому послушайте меня внимательно, Магдалена. – С этими словами Пеньковский забирает у меня чайную пару, ставит ее на кофейный столик, а потом пожимает обе мои руки. Я не в силах смотреть ему в глаза. – Я должен уехать. Подождите, не волнуйтесь. – Он снова сжимает и растирает мои пальцы, будто собирается выжать из них кровь для очередного анализа. – Меня не будет неделю. Мне нужно привезти сюда особое оборудование, чтобы доказать ваш диагноз или опровергнуть его. Пока меня не будет, вы не должны попадать в неприятности, понимаете? В ваш адрес не должно быть ни единого замечания. Образцовое поведение и полное послушание. Семь дней, Магда, и вы отсюда уедете. Верите мне?

Нет. Отчаянно хочу, но до сих пор не могу верить. Но разве у меня есть варианты? Мне семнадцать, я убила