Прометей № 1 - Альманах Российский колокол

Сталина должен играть я. Поживем – увидим. Заманчиво, необычно, интересно, сложно, дьявольски трудно, очень ответственно, радостно, страшно!»[406]

И еще один пример: в связи с кончиной Надежды Аллилуевой тридцать три писателя написали сочувственное письмо Сталину, которое было опубликовано 17 ноября 1932 года в «Литературной газете». Далее Э.Герштейн пишет: «Пастернак это письмо не подписал, а приложил отдельную записку со следующим текстом: “Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине, как художник – впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел”. И уже 18 ноября в “Правде” было помещено письмо Сталина в редакцию “Литературной газеты” с общей благодарностью. 1 ноября 1936 года в “Известиях” был опубликован стихотворный цикл Бориса Пастернака, посвященный Сталину»[407].

Что стоит за всем этим – в действительности? Вопрос сложный, но любая сложность не отменяет принципиальности позиции. Но эта принципиальность не должна сводиться к тому, чтобы выставлять оценки за плохое или хорошее поведение в истории тем или иным художникам. Пытаясь найти объяснения вышеизложенным фактам, не стоит забывать, что значение творца измеряется не тем, насколько он остается не запятнанным противоречиями своей эпохи, а тем, насколько он, проживая их и в них, пытается разобраться и разрешить их, как это делал, например, К.Симонов. Такой художник сам вырастает до понимания противоречий своего времени, иногда опережая его, иногда идя в ногу с ним. В любом случае знание этой стороны реальности необходимо вовсе не для того, чтобы утверждать уже прямо противоположный миф, а для того, чтобы диалектически подойти к сложнейшим противоречим советской реальности.

Культовая политика: признаки теологическое сознания

Говоря о политике насаждения культового подхода в культуре, нельзя забывать, что он предполагает именно теологический тип мировоззрения.

Выделим лишь несколько его основных признаков.

Во-первых, теологическое сознание, носителями которого являются, в том числе и идеологи «высокого культа», исключает понятие «противоречие». Вот почему в передачах, посвященных художникам, трудно найти даже намека на проблему противоречий, как самого творца, так и его творчества. «Противоречия Ахматовой» – уже одна такая формулировка вызовет у них бурю негодования.

Во-вторых, теологический подход, очищая культовых авторов, равно как и его творчество от всяких противоречий, тенденциозно создает из них образ святых. Но, по мнению идеологов культа, трансцендентный характер святости избранных ими художников определяется в первую очередь тем, что все они – жертвы советской власти, а жертвы, как известно, нравственной оценке не подлежат, ибо их правота априорна. Получается так, что не пострадай они от советской власти, то и в избранные им уже труднее было бы попасть. Соответственно интерпретации культовых художников ведутся с поправкой на эту святость, независимо от того, какой род святости имеется в виду. А ведь святость святости – рознь.

Например, недавно в одном из телевизионных фильмов можно было услышать, как журналист, преисполненный глубокого возмущения, рассказывал, как во время войны одному известному поэту предстояло копать (какой ужас!) какую-то общественную грядку. Если это говорится всерьез (это претензия, естественно, не к поэту, а к ее интерпретаторам), то тогда, как быть, с молодыми женщинами и детьми, которые в годы Великой Отечественной войны умирали от физического перенапряжения, трудясь в деревне или на заводах. Можно взять пример с той же простой крестьянской женщиной Е. Ф. Степанковой, у которой на войне погибли все девять сыновей. Об этом, если не говорить, то хотя бы помнить-то надо.

Или же героизм и величие людей труда в созидании нашей страны и в борьбе с мировым фашизмом при определении меры их святости в расчет не берется? Но тогда надо брать в расчет и то, что раздражение, вызываемое такой позицией идеологов культовой политики, невольно может быть переадресовано уже непосредственно к именам уже самих культовых художников, но ведь среди было немало тех, кто со всей страной мужественно делили все ее трагедии и победы. Так, например, еще в начале Великой Отечественной войны Б. Пастернак просит советское правительство о том, чтобы его отправили на фронт в качестве военного корреспондента, и в 1943 г. (в возрасте 53 лет) он туда отправляется, в результате чего появляются его очерки «В армии» и многое другое.

Художник как жертва советской власти

А теперь по поводу той святости художника, которая идеологами «высокого культа» измеряется тем, в какой мере он пострадал от советской власти. Конечно, эта проблема слишком серьезная, чтобы отделываться от нее лишь абстрактным заключением: в советской системе художник был обречен быть только ее жертвой. Здесь следует понять, о трагедийности какого бытия идет речь: о бытии в истории или в социально-политической системе, или художественном сообществе, или может быть, речь идет вообще об экзистенции художника?

Если мы говорим о трагедии художника в контексте исторических событий страны, то тогда надо хотя бы разделять ее причины на те, которые вызваны объективными условиями, например, войной и теми, которые связаны уже с конкретными проявлениями властей. И здесь примером понимания всей диалектики этих сторон жизни может служить, в частности, роман К.Симонова «Живые и мертвые» и его одноименная экранизация (режиссер А.Столпер), показывающие как главный герой ведет войну на два фронта (против немецкого фашизма и советской бюрократии), при этом отделяя все это от идей социализма. Нельзя же, например, списать на советскую власть гибель тех советских писателей, которые погибли в Великую Отечественную войну от рук фашистов, а их было немало: каждый пятый из двух тысяч ушедших, в том числе такие, как А. Гайдар, Е. Петров, Ю. Крымов, М. Джалиль, М. Кульчицкий, В. Багрицкий, П. Коган.

И совсем другое дело, когда мы говорим о репрессиях. В этом случае, действительно нельзя не признать, что весь счет за эти преступления должен быть адресован властным советским структурам (государственным и партийным). Правда, здесь нельзя сбрасывать со счетов и общество, т. к. оно тоже играло в этом определенную роль.

Но когда все это сводится лишь к конфликту между художником-жертвой и советской властью как демиургом мирового зла (с этим надо разбираться всякий раз конкретно и серьезно), то в этом случае, в действительности проговаривается нежелание разбираться в подлинном содержании трагедии, сведя все это к известному либеральному мифу. А он хорошо известен: власть всегда и априорно плоха. Этот императив, казалось бы, почти правильный, в действительности позволяет камуфлировать многие проблемы. Например, такие: каковы предпосылки утверждения такой власти; какова мера ответственности уже самого общества, включая и художника, за эту власть; несет ли художник ответственность за свое отчуждение от истории и общества? И есть ли у художника право на позицию, выраженную столь поэтично – «Какое, милые, у нас Тысячелетье на дворе?»