Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова

я мог показать Великой Чёрной Тайге – неловкие взмахи скрюченных рук. Я махал ими, как какой-нибудь турист, впервые прибывший в эти места и ожесточённо и тщетно отбивающийся от вездесущей мошки. А ещё, вопреки запрету Аграфены и стесняясь собственного ломающегося голоса, я пел. Мой голос диссонировал с незыблемой, монументальной красотой этого места. Болотистый берег безымянной речки, вздымающийся над ней каменной волной склон: курумник, заросли ивняка, где протекает суетливая жизнь различных пернатых и четвероногих тварей. Каменистая плешь в густой причёске ивняка. Небольшой, как зеркальце моей красавицы-сеструхи, водоём среди наваленных мощными десницами Абаасов[95] камней и я, дёргающийся, неловкий, как кукла-марионетка в руках неумелого кукловода. О да! В то время я уже кое-что знал о кукловодах. Мама рассказывала мне о ярко раскрашенных кибитках, в одной из которых прошла её ранняя юность.

Мама!!! Ах, она же, наверное, ищет меня. А Бог, наверное, в бешенстве, и, если я вернусь без самого огромного в мире алмаза, меня непременно отправят в интернат в Нюрбу или, хуже того, в Якутск.

Мысль о матери сразила меня, как удар обухом по затылку. Я повалился на камни, где и лежал некоторое время без движения, слыша, как совсем неподалёку скрипит галька под чьими-то тяжёлыми ступнями. Шлёпанье ладонями по камню, звон колокольчиков и пение прекратились. Наверное, двое эвенков и их ручной медведь ушли куда-нибудь своими дорогами, а я, легковерный и бестолковый, так и останусь валяться в ивняке на болотистом берегу безымянной речки. Разве что мать вспомнит обо мне. А Бог… О! Бог обязательно исполнит свою угрозу.

Мысли о доме обернулись бурными слезами. Я захлёбывался ими, кашлял, катаясь по острым камням, до крови разбил о них кулаки. Бурный, но кратковременный припадок ярости остановили крепкие объятия Осипа, схватившего меня в охапку. Едва ли выше ростом меня, четырнадцатилетнего, он оказался очень силён. Замкнутый в обруч его рук, я трепетал, как рыба в сачке Аграфены. Я кричал. Я пытался даже укусить его, но всё попусту. Ловкая Аграфена ухитрилась влить в мой распахнутый в крике рот толику какого-то невероятно горького зелья. Теперь я захлёбывался не плачем, но горечью. Вкус этот имел странное, успокоительное действие. Я и не заметил, как перестал биться и плакать. Тогда Осип уложил меня на какую-то шкуру и некоторое время, я рассеянно рассматривал затейливо расшитые бегущими оленями торбаса его жены.

А потом я уснул. Мне снилась мать, не плачущая по мне и не распивающая с Богом очередную бутылку беленькой. Во сне мама, наряженная в лучшее из своих платьев, беседовала с пилотом вертолёта, одетым в овчинный тулуп и обутым в точно такие же, как у Осипа, торбаса. В руках наперекор всему красивая Маричка Лотис держала мою давнишнюю фотографию. Наивная, она полагала, будто с высоты своего полёта этот заслуженный труженик полярной авиации сможет рассмотреть моё повзрослевшее уже лицо и сличить его со снимком. Или, может быть, Маричка Лотис полагает, будто по Великой Чёрной Тайге бродят сотни отбившихся от семей, заблудившихся, неприкаянных мальчиков и из них всех пилоту предстоит выбрать одного-единственного, сынка Марички Лотис? Умилённый простодушием матери, во сне я снова заплакал. А ещё мне снился Бог. В правой руке его был зажат широкий ремень с надраенной блестящей пряжкой, а на запястье левой, диссонируя с нашим спартанским бытом, красовались золотые часы фирмы Hamilton Automatic с надписью на ремешке: «Без свободы жизнь страдание». Сейчас их носит Архиереев. О, как же я их ненавижу!

* * *

Тёплая ночь сменилась пасмурным холодным утром. Я очнулся в положении лёжа на спине. Надо мной серым пологом висело пасмурное небо. В ивняке гудел прохладный сквозняк. Я перевернулся на бок и сжался в комочек, стараясь хоть как-то согреться. Меня беспокоил кашель, и я думал только о том, как добраться до палатки и употребить в дело оставшиеся флаконы пенициллина. События минувшего дня и ночи казались мне забавным и красочным сном, а теперь сонный морок рассеялся и реальностью являлись одиночество, кашель и снедавшая меня страсть к алмазам. Нет, я не смогу вернуться в посёлок с пустыми руками. Я обязан найти мой алмаз. Самый большой, лучший, чистейшей воды алмаз. Эта находка станет оправданием побега, одиночества и… воровства. Да-да! Говоря по правде, я ведь украл из кладовки камеральной лаборатории снаряжение и паёк. Находка алмаза станет оправданием. Я должен, я обязан оправдаться. А для этого надо подняться, дойти до палатки, достать из рюкзака сито в деревянной обечайке. Надеть высокие сапоги и…

Мои вялые размышления прервал усиливающийся рокот мотора. Пришлось отползать с открытого места в заросли ивняка и оттуда, из укрытия, наблюдать за напрасным кружением вертолёта. Машина шла так низко, что я смог рассмотреть опознавательные знаки на корпусе. Вертолёт, принадлежащий Амакинской экспедиции, наверняка разыскивал меня. Я приободрился, представив себе, в каком бешенстве и растерянности пребывает сейчас Бог. Подумал я и о горе матери, но мысль эта почему-то не тронула мою душу. Сквозь ветви ив я видел и остывшее кострище и огромную лужу, в которой вчера лежал медведь. Но видел ли я медведя в яви или он пригрезился мне в горячечном бреду?

Встревоженный, я покинул своё укрытие – вертолёт к тому времени уже улетел, чтобы обследовать место действия моего сновидения. Я обследовал каждый валун и заросли ивняка вокруг прогалины. Обнаружил множество переломанных веток. Нашел и человеческие, и оленьи следы. Однако самого Мать-зверя не было видно, а прогалина была усеяна скелетами и обглоданными головами крупных рыбин. Если ещё вчера зверь был едва ли не мёртв, то в таком случае куда же нынче делось его тело? На каменистой почве я не нашёл следов крови или каких-либо иных отметин, могущих свидетельствовать о том, что туша медведя, по обычаю местных эвенков, была освежевана и расчленена. Позабыв о недомогании, я почувствовал себя эдаким романным следопытом в кожаных штанах, с пером за правым ухом и карабином за плечом. Увлечённый расследованием, я забыл и о собственной цели, и о снаряжении, оставленном у палатки, и о супругах Поводырёвых. А может быть, Ан дархн тойо́н и Ан дархн хоту́н тоже приснились мне?

– Ты ищешь не там. Алмазов тут нет, – произнёс голос такой тихий, что нипочём не разобрать, мужчина говорит или женщина.

– Ан дархн тойо́н? Осип? Где ты? Я спал на камнях, и, кажется, теперь мне хуже… Что же ты не отзываешься? Ну?

Я вертелся волчком, пытаясь обнаружить своего собеседника, но всё тщетно. Ивовые ветки шелестели, колеблемые порывами сквозняка. Гуд