Юрий Сергеев - Повести

Попадались сомы и сазаны на хитроумные приманки, долгие ночёвья у жарких костров отучили бояться одиночества и темноты. Завёл подсадных уток и гончую собаку.

Пойма Медведицы, впадающей в Дон, широко распахнулась меж холмов и курганов перед молодым бродягой. Дубовые леса, обросшие вербами озёра и старицы, дебри краснотала по песчаным косам, поросшие лесами тёмные овраги манили и звали неугомонную душу.

Сколько помнил отца Ковалёв, тот всегда носил кирзовые сапоги, фуфайку в холода и старенькую, выцветшую одежонку летом. Сутуловатый, белоголовый от ранней седины, отец вечно копался по дому в свободное от работы время.

Кормил скотину, рубил дрова, делал ульи для колхозной пасеки, на которой был бессменным пчеловодом с окончания войны. Приучал к домашней работе сына, изредка ходил с ним на охоту, уже сам ступая в его следы, едва успевая за резвыми ногами.

С матерью жил отец неважно, можно сказать, плохо. Скандалили по мелочам, сыпали упрёками, и в конце концов, пришла развязка. Мать забрала младшего братишку, уехала со всем небогатым скарбом к родителя в соседний хутор.

Больно хлестнули веревочки от занавесок на оголенных окнах в пустой хате, когда они с отцом вернулись с пасеки. Сёмка любил и отца и мать, мучился и страдал от их ругани.

Бабка всё лето хворала, молила Господа прибрать её к себе, и пришлось парню засучить рукава. Обстирывал и готовил обеды, управлялся по дому.

Какой спрос со старухи? Разменяла девятый десяток. Отец — инвалид войны — чудом выжил от тяжёлого ранения в живот. В хлопотах проскочило лето. Подошёл сентябрь.

Вечеряли в летней кухне, отец нахваливал борщ, приготовленный сыном, а глаза грустно и бездумно смотрели в пустую стену, словно искали там разгадку нечаянного одиночества. Вроде бы не пил, старался для дома, а вот довелось хватить бобыльей жизни. За какие грехи так бьёт судьба?

— Отец? Ты слышишь? — оторвал его сын от неласковых мыслей.

— Чего тебе?

— В школу мне через неделю. Ты б женился, что ли? Не управлюсь я один с домашними делами.

Отец долго и пристально смотрел на Сёмку. Размяв нервно подрагивающими пальцами погасшую папиросу, раскурил её.

— С чего это ты заблажил? Пчёл поставлю в омшаник, сам буду управляться. Не пропадём.

— Нет. Так дело не пойдёт. Тебе всего сорок пять лет. Женись. А? Я после восьмого класса уеду в техникум, как вы тут вдвоём с бабкой останетесь?

— Да… Загадал ты мне загадку… Кто же за меня хворого пойдёт? Святые мощи остались, да и меньшого, Витьку, жалко. Может, образумится мать, опять сойдёмся.

— Не сойдётесь, она замуж вышла, — подал отцу затёртое в кармане письмо.

Он раскрыл конверт и подвинулся ближе к керосиновой лампе, прочитав, молча бросил письмо в угол, тяжело встал.

— Это она мне назло сотворила, жить она с ним не будет, вот поглядишь. Что ж, коли так обернулось, попробую жениться. Сестра одолела уже уговорами, присмотрела вдовушку в своей станице. Ты прав — с матерью всё. Это я ей не смогу простить, — он устало раскинулся на застланной койке и закрыл глаза.

Через день на подводе привёз мачеху — полную, чернявую казачку лет сорока, с добрыми и грустными глазами. Она была замужем, развелась с пьяницей, а детей так Бог и не дал. Мачеха ступила в чужой двор, боязливо озираясь, поправляя волосы тёмной, загрубевшей в работе ладонью.

Месяц не смел её назвать пасынок ни мамой, ни тетей. Всё как-то выкручивался, обходился без этого, ловил на себе её понимающий взгляд, и наконец, сорвалось с языка: "Мама".

Мачеха заплакала и неумело прижала к себе диковатого, высокого парня.

— Ну, вот и ладно… Я уже сама хотела тебе сказать, чтобы хоть тёткой звал, истомилась вся.

Сёмка засобирался уходить, застеснялся этой чужой ласки. Что не поделил отец с матерью? Так он толком и не понял. Почему она вышла замуж? И отца оправдывал, и мать жалко, и брата.

Другие гуляют, пьют, жён гоняют так, что стёкла с рамами летят на улицу. И ничего, живут себе вместе. Кто разберет этих взрослых!

Время шло. Бабка с новой снохой жила мирно, она опять забегала по двору, шаркая чириками и норовя чем-нибудь помочь. То накормит кур, то надерёт железным крючком из примётка сенца козам, а вечерами всё бьёт поклоны темным образам в переднем углу.

Иконы она принесла в дом после закрытия церкви, когда свергли колокола на землю. Иконы были несоразмерно велики для маленькой комнаты и занимали весь угол. За ними хранились старые письма, облигации, пенсионная книжка за погибших сыновей и разные узелки с ладаном и просвирками.

Из тринадцати сыновей и дочерей осталось в живых только двое, остальных побило в войнах, выкосило болезнями.

Сенька, до восьмого класса, спал на печи, с нетерпением ждал, когда бабка перестанет бить поклоны я уснёт, чтобы можно было задёрнуть занавеску и запалить на всю ночь десятилинейку. Ещё одна страсть обуревала его — книги.

К шестому классу одолел школьную библиотеку и взялся за сельскую. Ночи напролёт красными от напряжения глазами впитывал в себя Майн Рида, Джека Лондона, Арсеньева — всё, что подворачивалось под руку, но больше любил про путешествия.

Сладостно откидывался на горячей лежанке перед утром, выпалив весь керосин, и всё ещё сражался в отряде Чапаева, бродил на Клондайке или распутывал звериные следы с мудрым Дерсу Узала.

На рассвете бабка проворно стаскивала его за ногу с печки и настырно выпроваживала в школу. Надев очки на верёвочке, сама жалась к окну с книжками внука, бойко читала вслух.

Бабка считала себя вполне грамотной, одолев два класса церковно-приходской школы, сохранила хорошую память и знала такую массу сказок, что Сёмка в детстве от страха плохо спал, наслушавшись их.

Сказки бабка Калиска не просто сказывала, а играла, то понижала голос до жуткого шёпота, то вскидывалась с закрытыми глазами, чуть не валясь на пол, изображая убитого богатыря; горевала до слёз вместе со сказочной вдовой и квохтала от смеха, когда ловкий мужик дурил слабоумного богача.

Сёмка любил её без памяти, а уже взрослый приставал: "Баб, расскажи про Иванушку-дурачка?" — "Их-х-ха-ха. Да разве тебе сказки надоть. Девки небось на улице заждались, ухажёрки, а ты всё, как малое дитя, — но, польщённая вниманием, садилась на скамью и мерно начинала: — "Жили-были старик со старухой, жили, добра наживали…"

Отец с мачехой спали в другой комнате, увлеченье книгами не пресекали, только мачеха отговаривала, жалеючи:

— Сё-ё-ём? Свихнёшься от книжек. Ить у нас в станице случай был. Зачитался один парень — и в психдом определили.

— Не свихнусь, — сонно хлопая глазами, успокаивал он, — страсть, как интересно читать! В школу бы не пошёл, всё читал, да отец узнает.