Бог не играет в кости - Николай Андреевич Черкашин

Фрунзе. Возвращался с занятий и увидел на Патриарших прудах девушку в легком пальтецо. Она ждала трамвай, и видимо уже долго, так как черная шляпка-котелок была покрыта мокрым снегом. Он подошел и сделал вид, что тоже ждет трамвай. Девушка была из разряда милых недотрог, но Голубцов дерзко попытался завязать знакомство.

– На таких женщин, как вы, надо надевать паранджу, чтобы на них не заглядывались чужие мужья, сударыня!

– Это на чужих мужей надо надевать шоры, чтобы они не заглядывались на чужих жен, сударь! – парировала она.

– Браво, браво! Один ноль в вашу пользу!

– Два – ноль.

– Почему два?

– Потому что мой муж вышел из телефонной кабины и идет к нам. А он между прочим боксер-перворазрядник.

– О, тогда вы должны представить меня, как школьного друга.

– Струсили?

– Нисколько. Но что он подумает о вас: так живо болтать с незнакомым шалопаем?

– Один-один. Это не мой муж. Я вас разыграла. Но вы вывернулись. И к тому же вы самокритичны.

– За самокритику добавьте, пожалуйста, еще одно очко. Два один в мою пользу.

– Боевая ничья вас устроит?

– Простите мне мой детский максимализм: либо все, либо ничего.

– Увы, сегодня вам выпало последнее.

– Ну, ничего, есть еще и завтра.

– О, да вы оптимист!

– Я хорошо информированный реалист… Вот легко детям. Подходит мальчик к детской площадке, там девочка куличики делает. Он говорит: «Меня зовут Петя. А тебя?» «Катя». «Давай играть вместе!» «Давай». Неужели и нам нельзя без всей этой словесной чепухи?! Меня зовут Костя.

– Во-первых, мы не дети. Во-вторых, с незнакомыми мужчинами я на улице не знакомлюсь.

– А как же знакомиться с незнакомыми? Во-первых, мы на остановке. Во-вторых, мы можем уйти с улицы на минуту, ну хоть сюда, например, в парикмахерскую. Встанем в очередь и познакомимся.

– Это дамский салон. Вас туда не пустят… А вон и трамвай идет!

– Тогда давайте в трамвае. В трамвае можно знакомиться?

– Не знаю, ни разу не пробовала.

Они вошли в трамвай, и девушка, наконец, назвала свое имя: Аня. Сели вместе на жесткой деревянной скамье. Аня явно промерзла, Голубцов предложил накинуть ей на плечи свою шинель, но она отказалась. Доехали до Садово-Триумфальной площади и вышли вместе. Вместе же отправились в чайную согреваться горячим сбитнем.

Аня только что закончила инъяз и преподавала английский в школе. Голубцов упросил девушку дать ему несколько уроков английского.

– Мне его скоро сдавать. А у меня полный завал. Хотя бы несколько фраз выучить.

Аня согласилась.

– Приходите в школу, позанимаюсь с вами после уроков.

Ему совсем не нужен был английский, на курсах учили немецкий. Но для продолжения знакомства это не имело никакого значения. На другой день он пришел к ней в школу на Малую Бронную и изображал очень усердного ученика. Урок продолжился в кафе… Через месяц они поженились, и Голубцов увез молодую жену сначала в Лефортово, где он возглавлял Московскую объединенную пехотную школу РККА, а потом на Северный Кавказ…

Прошли годы, и когда Голубцов получил первое генеральское звание, он подшучивал над Аней: «Мог ли я лейтенантом подумать, что буду спать с генеральшей?!» Меньше всего этот пышный титул подходил миловидной учительнице с навечно девичьей фигуркой… А как она играла на фортепьяно! Здесь, в Белостоке, Анна Герасимовна не раз перенастраивала на элегический лад взбулгаченную после служебных дрязг душу мужа, беря шопеновские ли, вагнеровские аккорды. А он утопал в огромном кожаном кресле и благостно смотрел, как она перебирает клавиши, наклонив головку, покачивая длинными серьгами, отбивая такты лаковой туфелькой на бронзовой педальке, надраенной ординарцем до благородного сияния.

Глава пятая. Князь мира сего

Только здесь в Белостоке на посту командующего мощнейшей армией Голубцов ощутил всю полноту своей огромной власти над десятками тысяч людей, одетых в военную форму и потому подчиненных ему безоговорочно, всецело. Там, в академии, он был преподавателем и не более того, слушатели выполняли его волю, но в весьма узких пределах, в рамках того предмета, который он вел и в рамках общеакадемической дисциплины. Здесь же он получил воистину княжеские полномочия, несмотря на присмотр политработников и чекистов. Они ему не подчинялись напрямую, но с ними надо было считаться. А считаться, то есть находить взаимную выгоду и договоренность, Голубцов умел, умел быть дипломатом. В остальном же триста двадцать тысяч человек со всеми своими винтовками, конями, танками, машинами, самолетами готовы были двинуться и что-то делать по первому же его слову. Они, эти триста двадцать тысяч вверенных ему душ, смотрели на него преданно, с верой в его личную справедливость, в его ум государственного мужа, в талант полководца. Поначалу у него слегка закружилась голова от такой всеохватной власти – он мог переместить этих людей из одного города в другой, давать им жилье или не давать, мог поднять посреди ночи и велеть бежать, скакать во весь опор, мчаться на всех парах туда, куда он прикажет; он мог награждать их или отдавать под суд, а самое главное – посылать на смерть, если на то было веление вышестоящего начальства или требование боевой обстановки. И они пойдут, зная, что идут на верную гибель, но храня в своих душах искорку надежды на свое личное везение.

Впрочем, будучи весьма здравомыслящим человеком, Голубцов отнюдь не мнил себя великим полководцем, военным князем, повелителем отданных ему в подчинение людей – он сам был всего лишь сатрапом, наместником Вождя. Для себя он находил вполне христианское предназначение – быть умным пастырем всех этих разномастных человеческих стад, сберегая их от излишних потерь во время войны и оделяя их доступными благами в мирное время; быть судией тех начальников, которые пренебрегают этими заповедями, относятся к своим подначальным людям либо равнодушно, либо корыстно. Конечно, и он не без греха, и не все его распоряжения безошибочны. Голубцов не возносился в заоблачные