Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

– Знаю, Пушистик. Мы обещали, что ты останешься дома и мы пригласим учителей. – Она дуновением отбросила со лба непокорную светлую прядь и улыбнулась: – Но у нас есть обязательства. Это было бы слишком просто, а ты же понимаешь, в жизни так не бывает.

Я не понимала. Все было просто, если того хотели мои родители. Что могло помешать их планам?

– Но не бойся, мы больше не будем разлучаться надолго, – ее горячие длинные пальцы накрыли мои, – такого не будет. Ты пойдешь в городскую школу, ту, что ближе всего к дому. Будешь приходить туда утром, а уже в обед я буду обнимать тебя и расспрашивать, как прошел твой день!

– После обеда я смогу отводить тебя в танцевальную студию, – подхватил папа, долговязой фигурой возникая в дверях гостиной. – А после танцев будем ходить есть пирожные в «Маргаритку».

– Глупый! – шутливо шикнула на него мама. – Какие могут быть пирожные после танцев!

– Никаких, душа моя, – с готовностью согласился папа, но, когда та отвернулась, заговорщически мне подмигнул.

Я задумалась. Школьные будни, как их описали родители, выглядели совсем нестрашными. Что бы ни случилось в школе, мне всегда будет куда вернуться. Будет куда принести свои печали.

– Пожалуй, я могла бы попробовать. Вдруг мне понравится.

– Мы купим тебе новое пальто и портфель. И тебе будет куда носить свои новые часики. Одноклассницы просто обомлеют! – горячо заверила меня мама. – Будешь настоящей принцессой. Тебе точно понравится!

Я покосилась на свой рисунок. Теперь он казался мне немного дурацким. У меня плохо выходит рисовать, но я не сдаюсь.

Принцессы, все пятеро, выглядели такими одинокими, бледными и тонкими на фоне высокого здания пансиона. Зато фея получилась у меня яркой. Кто знает, может в новой школе все будет по-новому? Всего‑то пара лет, и я начну изменяться, как говорит мама. Я сама стану прекрасной. Нужно только очень стараться и ждать своего часа.

Я снова кивнула, и мама расцеловала меня в обе щеки, а папа поднял с пола и приподнял над ним. Обнял и зарылся носом в мои распущенные волосы. На миг мне показалось, что он стиснул меня слишком сильно. Будто боялся выпускать из рук.

Внешностью я пошла в отца, Иосифа Бергмана. У меня его темные волнистые волосы, его большие карие глаза с тяжелыми веками, его крупный нос. По этим чертам меня всегда разгадывают и иногда начинают показывать пальцами. Иногда даже колотят, как те… Но это совершенно не важно, ведь мой папа самый замечательный человек на всем свете.

А вот на маменьку, Ольгу Афанасьевну, я не похожа совсем. Она изящная блондинка с тонкими чертами и серо-голубыми глазами. Она немного похожа на мою фею, только гораздо красивей.

В тот день я была счастлива и полна надежд. Хочу запомнить тот миг, хочу ощущать каждую деталь – лучи света с танцующими пылинками, тепло их рук, хрустнувший под ногой отца карандаш, запах подтаявшего шоколадного печенья, – чтобы в любой, самый черный момент переноситься в него, как по волшебству.

После рождественских каникул меня привезли к школьным воротам. Папе самому нравится водить автомобиль, хотя обычно для этого нанимают специальных работников.

Папа проводил меня до кабинета директора и попрощался.

Целый час я так нервничала, что меня даже немного тошнило.

После первого же урока меня окружили одноклассницы и засыпали вопросами: откуда ты, Сара? Сара, где ты училась? А почему больше там не учишься? Ой, какие часики! Какой портфель! А ты без очков совсем не видишь? Много читаешь, да, Сара?

Они казались такими дружелюбными, что даже дурнота отступила. Я узнала все имена и тут же их забыла; услышала множество школьных новостей, хоть почти ничего из них не поняла. Но мне было так хорошо, что я все рассказала. Ну, почти все. Все же убийства в моей прежней школе – не самая светская тема, да и родители просили не болтать об этом. Может, позже, когда у меня появится первая задушевная подруга…

За неделю я пообвыклась и уже могла не плутая найти свой класс и девчоночий туалет. Все благодаря одноклассницам, которые всегда окружали меня щебечущей стайкой. Им было в удовольствие знакомить новенькую со своим миром. Так он стал интересней для них самих.

«А здесь у нас библиотека! Там нельзя разговаривать, совсем-совсем!»

«А в той каморке дежурит сторож. Зимой он еще убирает снег и очень сердится, если не снимать грязные калоши».

«А директор школы в обед выкуривает сигару в своем кабинете! Дым в коридор вылетает, а мальчишки его нюхают».

Мир казался мне уже не таким неприятным местом. Мы с девочками даже собирались как‑нибудь вместе сходить в кинотеатр и поесть мороженого с шоколадной стружкой и лимонной цедрой. Меня отпустили бы, точно знаю.

Спустя две недели я сообщила папе, что могу сама ходить в школу. Здесь всего несколько минут пешком. Вовсе незачем для этого заводить мотор и тратить бензин.

Кто мог знать, что за это решение мне придется поплатиться?

Кто‑то пустил слушок, что на самом деле мой папа – водитель. И что мои красивые вещи из еврейского ломбарда. И что я всем наврала, что из богатой семьи. А я ведь и слова не говорила! В моем классе учатся дети из семей разного достатка, но я ни разу не хвасталась. Разве только мои вещи говорили вместо меня.

Я не стала оправдываться или что‑то им доказывать. Слишком была обижена и разочарована. А теперь мне кажется, чего бы мне это стоило? Привела бы хоть одного человека в гости, и они бы враз замолчали. Но мне не хотелось, чтобы даже одна из этих злобных болтушек переступала порог моего дома. Я решила перестать их замечать. Вот только они не перестали замечать меня.

В пансионе было больше уроков, мы много успели пройти по словесности и математике, а по географии и ботанике неуспевающих не было вовсе – те уроки вела сама директриса, пани Ковальская. На ее занятиях тишина стояла мертвая, только слышно было, как скрипит мел о доску и металлические перья о бумагу. Никто не смел шептаться или забыть выучить урок.

Я не блистала в «Блаженной Иоанне», там были свои умницы, которым учеба давалась без малейших усилий. Господь создал их с пустыми головами, зато в этой пустоте были развешаны аккуратные полочки, на которые так ладно ложились целые учебники. В моей же голове… еврейский ломбард или лавка старьевщика: слишком много мусора, и никогда не знаешь, что выудишь, запустив руку в темноту.

Поэтому, когда меня впервые спросили на уроке в новой школе, мой хаос словно озарила одинокая электрическая лампочка. Я знала, что сказать! Знала в точности. Слова отскакивали от губ, и я была почти как отличница, на которых раньше посматривала с восторгом и легкой завистью.

Маменька рассказывала, что, когда она училась в девичьей гимназии в Петербурге, самых лучших учениц называли парфетками. Все восхищались ими и брали с них пример. Так же было и в пансионе – чем ты лучше в учебе, тем ценней как человек. Даже если за душой у тебя тьма и гниль.

Я оттарабанила все, что помнила о реках нашего воеводства. Даже устья и притоки назвала, а когда закончила, у меня даже виски взмокли, а колени тряслись, будто я бежала наперегонки. И прибежала первая. Это было прекрасно.

Учитель похвалил меня, велел садиться и отвернулся к карте. А я, перед тем как сесть, обвела победным взглядом класс в надежде, что кто‑то из моих новых подруг вернет мне улыбку.