Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

шпиль костела. Он прокалывает туго налитый лунный бок вершиной креста.

Три ступени. Двери не запираются – зачем? Внутри никого. Но воздух иной, он врывается в легкие, как после нырка в темные воды. И слезы облегчения текут по раскрасневшимся от необъяснимого волнения щекам Фаустины.

Путь ведет ее к алтарю, но каждый шаг дается девочке тяжелее предыдущего, будто ее сносит ветром, и в то же время легче – ведь если делаешь что‑то с таким трудом, то делаешь это верно.

Обессилев, она падает у Его ног. Ног, пробитых гвоздями, мучительно живых, кровоточащих. И плачет, и просит прощения, не зная за что, и просит защиты – тоже не ведая, от чего именно, но от чего‑то бесформенного, близкого, неотвратимого; от того, что зовут грехом.

Она не знает, сколько времени провела в молитвах, жалкая в перешитом для первых танцев материном платье. Но знает точно: все было бы иначе, совершенно иначе, если бы Он не ответил. Если бы не явился ей наяву.

И сказал Он, что все в мире есть любовь; сказал, что любовь и вера воплощаются милосердием; сказал, что любит ее.

Спустя год Фаустина покинула отчий дом. Еще два года работала служанкой в хороших домах, чтобы скопить достаточно денег. Еще два пробыла послушницей при монастыре кармелиток. Чистила решетки, подрезала розы. Помогала на кухне. Соблюдала обет безмолвия, очищаясь от суетных мыслей и слов. Теперь же, чтобы по-настоящему стать невестой Христовой и посвятить Ему и делу Его всю свою жизнь, она здесь.

Ведь все эти годы он был рядом. Возникал из света и фимиама и касался склоненного затылка невыносимо теплой ладонью. Всякий раз, когда сомнения проникали в уязвимую душу, он возвращался во плоти, чтобы напомнить о ее миссии – нести людям весть о милосердии и любви. Что их достаточно.

Изгой I

Это всего лишь школа.

Длинное двухэтажное здание смотрит на меня свысока, пока я мнусь у ворот.

Это всего лишь школа. Общественная школа для обычных девчонок и мальчишек, что живут в нашем районе. Каждое утро они поднимаются по четырем каменным ступеням, расходятся по классам и там под присмотром учителей читают, пишут и считают, грызут яблоки, меняются марками и стеклянными шариками, разливают чернила, плюются жеваной бумагой, подсовывают записки, дерутся по темным закоулкам, впечатывая друг в друга кулаки и колени быстро-быстро, пока не заметил кто‑нибудь из взрослых. И при первом же окрике бросаются в разные стороны, как мыши в кладовой.

Это просто городское здание, такое же как больница или вокзал. Здесь никто не живет. Сюда приходят и отсюда уходят с легким сердцем. Все, но только не я.

Стискиваю ручку новенького кожаного портфеля. До сих пор у меня не было портфеля. В пансионе мы носили тетради, прижав их к груди, а после относили в свои дортуары, где они хранились на прикроватных тумбах. Здесь мое личное пространство измеряется иначе. Я не люблю перемен.

Сверяюсь с наручными часиками – подарком мамы на Рождество, – мне лучше поторопиться, иначе я опоздаю на урок и меня станут ругать. Я не вынесу еще и этого.

Преодолеваю четыре ступени и тяну на себя тяжелую дверь. Та летит мне в лицо с такой скоростью, что я едва успеваю отшатнуться. Из-за двери кубарем выкатываются двое мальчишек, сцепившихся в драке. Пламенеют их оттопыренные уши, мелькают ободранные кулаки в сизых пятнах чернил. У одного уже оторван воротник.

Я не могу войти в школу из-за их свалки, прячусь за створкой и ощупываю свои очки в надежде, что дверь их не повредила.

Но очень скоро в дверях появляется наш учитель географии и легко растаскивает дерущихся. Одного он держит за плечо, другого за шиворот. Теперь я вижу, что это Павелек и Марек, они учатся в моем классе и вечно всем досаждают. Я боком прохожу мимо этой троицы, но даже мои осторожные движения привлекают их раздраженное внимание.

– Чего таращишься, курва четырехглазая? – успевает выкрикнуть Павелек, прежде чем дверь захлопывается за моей спиной. Запирая меня в школе.

* * *

На урок я все же опаздываю. Всего ничего, может, на минуту. Учитель математики уже пишет на доске пример, который кому‑то предстоит решить. Заметив меня, он только рассеянно кивает, мол, проходи. И все снова оборачивается против меня.

– Пожалел очкастую.

– Да нет, это потому что она из богатеньких.

– Голытьба же!

– Заучка.

– Дура.

Шепотки сыплются со всех сторон, как пригоршни стеклянных шариков.

На свое место я сажусь с полным ощущением, что под кожей у меня бушует пожар, так сильно печет щеки, лоб, уши и даже грудь. Эта свора, мои одноклассники, все никак не может определиться, за что ей меня ненавидеть, поэтому ненавидит разом за все.

Перед глазами встает дрожащая пелена, но я ее не смаргиваю. Еще не хватало, только не с самого утра. Выкладывая тетради на изрезанную перочинными ножами парту, я с горечью думаю о том, с чего все началось.

По возвращении из пансиона я месяц не выходила из дома. Мама с папой твердили, что мне нужно восстановить нервы и накопить силы. Пусть все, что произошло в пансионе, было поистине ужасающим, но теперь события меркли, не причиняли мне такой острой боли.

Даже то, что стряслось с нашими старшеклассницами – прекрасными, умными, изящными, как греческие музы! – уже казалось мне дурным сном. Ведь, собственно, что я видела своими глазами?

Лишь почерневшие радужки Магдалены Тернопольской, ее странные конспекты, несколько фигур под простынями с выступившей кровью и то, как Магду увозили на машине. Но тогда мне не позволили погрузиться в эти мысли, и я пережила все… почти легко.

Дома было чудесно. Родители не оставляли меня ни на день: мы вместе читали, ходили в зоопарк, ботанический сад и театр, принимали гостей, и мы с маменькой вышивали, а еще пели, пока папа играл нам на скрипке. Я замечталась, что так будет всегда. Ведь мы могли бы жить так каждый день – в простой радости и любви, мы это умеем. Нам не бывает скучно.

Но после Рождества в наш дом пришел человек, застегнутый на все пуговицы. Я видела его раньше, отец называет его нотариусом и при этом по-особенному кривит рот. А мама вся съеживается и ссутуливается. В пансионе я узнала, кто такие нотариусы и поверенные, пока такие забирали моих гадких одноклассниц по одной. И теперь мне ужасно интересно – почему мои родители его так боятся?

Нотариус закрылся с ними в кабинете, и беседа вышла короткой. Впрочем, как и всегда.

Я рисовала на полу в гостиной. Это всегда было моим любимым местом, где я была окружена любимыми вещами – пластинками, цветочными вазами, пухлыми подушками с маминой вышивкой. Я пыталась изобразить замок, в котором жила до этого, его принцесс и, конечно, главную фею, которая всем помогала. Я как раз заштриховывала полупрозрачные крылья феи-волшебницы голубым карандашом, когда маменька подошла ко мне и присела рядом, элегантно обтянув колени юбкой. Мне никогда так не суметь.

– Ну что, Пушистик. Кажется, каникулы скоро кончатся… Ты ведь не против вернуться в школу? – спросила мама, склонив голову набок.

Она всегда так делает, когда хочет купить что‑то шикарное, но не знает, стоит ли тратить столько денег.

Я отложила карандаш и приподнялась на локтях:

– Но