Леонид Влодавец - Рыцарь Шато д’Ор

— Вставайте, ваша милость, — сказал ей, — то есть просыпайтесь, откушайте по-нашему.

— Ты кто? — спросила Андреа, немного высунув нос из-под одеяла.

— Я-то? Клаус я, лесной житель. А вы кто будете?

— Не видишь, что ли? Девка голая! — сердито отвечала Андреа.

— Ох ты! Ну, забыл совсем! — смутился парень и суетливо полез в стоявший неподалеку сундук. Покопавшись там, он выудил из его глубин длинную рубаху вроде той, в какую сам был одет, и подал Андреа.

— Отвернись-ка! — сказала Андреа, которой уже второй день приходилось ходить голышом перед мужчинами.

— Вы только не серчайте, госпожа, — сказал парень, отворачиваясь от Андреа. — А как бы я вас перевязывал, если б не раздевал?

«И чего я на него ворчу? — устыдилась Андреа. — Он ведь меня вытащил, перевязал, а я ворчу…»

— Спасибо тебе, Клаус, — сказала она, влезая в рукава рубахи, — дура я неблагодарная… Ох!

Рукой, которая была ранена, она едва могла шевелить, и стало ясно, что без посторонней помощи ей не одеться.

— Слушай, — сквозь стиснутые от боли зубы пробормотала она, — помоги мне, только не смотри часто…

— Да ты не бойся, девушка! — ласково сказал Клаус. — Я ведь не изверг, нешто трону? Ну-ка, изволь чуть-чуть потерпеть… Сейчас мы руку-то проденем… Вот так…

Руку продели, потом продели здоровую, потом голову. Парень осторожно приподнял Андреа, просунув ей руку под спину, и спокойно, по-деловому, без какой-либо дрожи в руках, которая выдает в мужчине вожделение, одернул рубаху на Андреа, прикрыв все ее самые существенные части тела. Рубаха была длинная и вполне могла заменить платье. В те времена крестьянские женщины летом ничего другого и не носили. Теперь Андреа уже смогла вылезти из-под шкуры и усесться на постели. Клаус подложил ей под спину несколько шкур и подушку.

— Поешь кашки, ваша милость, — все время путаясь в обращениях и титулованиях, предложил он и, сев перед Андреа, подал ей ложку. Он держал миску, а Андреа здоровой рукой черпала кашу большой деревянной ложкой.

— Как же ты меня нашел? — спросила Андреа.

— Проверял я с утра капкан, да борть одну еще поглядеть надо было. Пошел еще затемно. Иду, а в лесу далече все слыхать, вот и слушаю. Слышно, крик и шум, да и оружьем брякают. «Кому бы это, — думаю, — спозаранку воевать захотелось?» Боюсь, конечно, зверье ведь распугают. Пришел на шум в Кабаний лог. По дороге это, как раз думал на охоту туда сходить. Секач там живет, одинец, матерущий вепрь! Давно его ищу… Да ты ешь, ешь, милая! Силушки-то набирайся. Вот и пришел я, значит, в Кабаний лог. А уж светло было. Смотрю, трава вся мята, кусты порублены. Потом вижу, ты лежишь, а рядом воин епископский. Я-то сперва к нему подошел, тебя в кусте-то и не разглядел было. А у него стрела в горле торчит. А стрела та мне знакомая. Эти стрелы Якоб Волосатый носил, разбойник. Он стрелы чуть ли не топором стругает, а летят ничего и попадают хорошо. С Якобом я вроде бы ничего. Он мне иногда дичь носил, шкуры. На мед менял. Бортей моих не трогал. Только уж очень деньги любил, потому и грабил. А как награбит — придет ко мне, всю свою долю за медовухи бочку отдаст. Должно, из-за них и пропал.

— Это ты почему так думаешь? — с кашей во рту подозрительно спросила Андреа.

— Да ежели он свои стрелы бросил бы, так только мертвый… Ты ведь его убила?

— Я… — Андреа даже кашей поперхнулась и закашлялась.

— Ты не спеши, не спеши! — посоветовал Клаус. — Каша горячая, остынет не скоро… Ну, ты и бьешь, должно быть… Семерых до смерти убила, а восьмой тоже уж не жилец… Просил, чтоб я добил его, да боязно мне стало, грех… Ну, тогда-то я не знал, думал, что ты парнишка. Не верилось мне, что ты это все сделала… Да и сейчас все думаю, кто-то был с тобой. Следов нет. Там же еще трое было монахов-то, один зарезанный, двое порубленных. Не под силу вроде тебе голову человеку смахнуть…

— А смахнула! — сказала Андреа, жуя кашу.

— Ну, про то не ведаю… Несу это я, значит, тебя по лесу, думаю: «Не может такого быть, чтоб такой малыш один против всех бился, да всех и уложил! Уж не черт ли это?» Ему что, он какой хошь вид принять может. А по стрелам-то все выходит, что ты их порешила. Принес я тебя сюда, раздел, мать честная! Девка, как есть! Ну, перевязал тебя, травы наварил. Потом ты заснула, а я еще туда забежал, лук твой забрал, что ты у дерева бросила, а монахам ихний оставил, похоронить бы их надо было, да возни много, боялся, что ты тут без меня помрешь…

— А далеко ли дотуда?

— Для меня час ходу, мили две будет.

— А чей ты?..

— Ничей. Сам хозяйничаю. Тут земля не поймешь чья. Одни говорят, герцога, другие — маркграфа, а третьи, что самого короля. Лес тут, вот что.

— А пшено откуда? — спросила Андреа, дочищая миску.

— Пшено-то? В Визенфурте покупаю, как ярмарка бывает, бочек десять меда свезу, зерном на год обеспечен. Соли еще полмешка беру. Три коровы у меня, бык свой, свиньи, куры. Да в лесу чего хошь: грибы, ягоды, корешки, орехи. Живу, слава Богу. В церковь только далеко ходить, так я и так молюсь… Попей молочка, попей, парное… У меня и творог, и сыр, и сметана есть… Репу вот сажаю, капустку, лучок… Живу. Дичь стреляю, а то капканами ловлю… Ну, выпила?

— Спасибо, Клаус, — сказала Андреа, — я ведь со вчерашнего вечера не ела ничего. Опять спать захотелось…

— Поспи, поспи, тебе это полезно, сил наберешься. Назавтра я тебе повязки сменю, свежие травы положу, чтоб не загноилось….

— А ты что, и травы знаешь?

— Жизнь чему не научит. Я ведь тут и родился в лесу, прадед еще мой этот дом ставил. Деда я, правда, живого не застал, а вот бабку помню. Она-то мне все травки и показала, по лесу со мной ходила, показывала, потом я ей помогал их сушить да настаивать…

— А где родители твои?

— Померли, царствие им небесное… Отца медведь заломал, а мать прошлый год от простуды померла. Да уж стара, и то верно, была. Лечил я ее, да, может, не так. Я вот и думаю, а ну как со мной чего случится, так никто и не узнает, каковы травы бывают. Книгу пишу, про каждую траву, в чем ее сила да отчего помогает. Как настои делать, как раны лечить. Я и новые травы узнал, которые бабка не знала…

— А как узнаешь?

— А по-всякому. Иногда сам попробую, когда у зверей подсмотрю. Вот мне и познается…

— А писать-то ты откуда умеешь?

— Монах научил один, странник. Мне уж лет четырнадцать было. Он в лесах заплутал, а к нашему дому вышел. Отец его приютил, а он в благодарность грамоте меня учил. Трудно было, но учился, вот и пишу сейчас. Книгу-то я сам сделал, а вот написал еще мало — листов семьдесят… Все пропишу.