Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

Никто еще не брался за переводческий проект таких масштабов, с таким всеохватным любопытством и изобилием средств. Наследники Александрова тщеславия, Птолемеи, не удовольствовались начертанием карт неизведанного мира – им еще нужно было проложить пути к умам других. Это был решающий поворот, ведь европейская цивилизация построена на переводах – с древнегреческого, латыни, арабского, древнееврейского, различных языков Вавилона. Без переводов мы были бы не мы. Обитатели каждого региона Европы, отрезанного от остальных горами, реками, морями и языковыми барьерами, не могли бы познать чужие новшества, и ограниченность привела бы к еще большей изоляции. Знать все наречия, на которых говорят культура и знание, невозможно, и далеко не все голуби, к сожалению, обладают способностью осенять людей даром языков (отсылка к эпизоду сошествия Святого Духа и обретению апостолами «дара языков» из новозаветной Книги Деяний. – Примеч. пер.). Но наша старинная привычка переводить возвела мосты, сплавила идеи, породила бесконечную многоголосую беседу и защитила нас от опасностей узкоместного шовинизма, показав нам, что наш язык – всего лишь один из множества, да и в себе заключает множество.

Акт перевода, который мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся, имеет мистическую сторону. В «Измышлении одиночества» Пол Остер рассуждает об этом едва ли не волшебном опыте, этой игре отражений. Его занимают глубинные процессы, потому что сам он, писатель, много лет зарабатывал на хлеб, переводя других писателей. Он садится за стол, прочитывает книгу на французском, а затем некоторым усилием пишет ту же книгу на английском. Точнее, получается та же книга и другая одновременно – вот почему эта работа не перестает удивлять его. Есть доля секунды, когда всякий перевод оказывается на краю бездны, пугающий миг встречи лицом к лицу с собственным двойником, квантовой суперпозиции состояний. Остер садится переводить чью-то книгу, и, хотя в комнате вроде бы он один, на самом деле их двое. Он представляет себя своего рода живым призраком другого человека – зачастую мертвого, – который и здесь, и не здесь, и чья книга и является, и не является той, которую Остер переводит в данный момент. И он приходит к выводу, что можно одновременно находиться в одиночестве и не находиться.

Переложение с языка на язык – дитя понятия, изобретенного, по сути, Александром Македонским и до сих пор носящего греческое название: космополитизм. Лучшая часть мегаломанских грез Александра – воплощение которых, как всякой утопии, откровенно хромало – состояла в том, чтобы создать прочный союз народов ойкумены и придумать новое политическое устройство, способное обеспечить всем людям мир, культуру и закон. Плутарх писал: «Вопреки советам Аристотеля, он не считал греков за предводителей и не обращался с варварами как деспот, уподобляя их растениям или животным. Напротив, он повелевал, чтобы каждый видел весь мир своей родиной, добрых людей – своими соплеменниками, злых – чужеземцами». Это, конечно, агиографический образ, тщательно скрывающий неприглядные стороны имперской авантюры греков. И все же, пусть в несколько искаженном виде, он отражает невиданный процесс глобализации, начатый Александром.

Мечта о царстве, простирающемся до пределов знаемого мира, погибла вместе с юным македонцем, но его завоевания открыли широкое пространство для взаимодействия между людьми. Эллинистическая цивилизация представляла собой крупнейшую сеть культурного и торгового обмена, известную миру до той поры. И города, основанные Александром и его преемниками в подтверждение его живой славы, жили по-новому на фоне заката классической греческой культуры. Пока в европейской Греции жизнь кроилась по традиционным лекалам, на многолюдных улицах городов Ближнего Востока и Малой Азии из неописуемой мешанины этносов, обычаев и верований рождалось нечто неслыханно смелое.

Многие ученые полагают, что лучше всех новые горизонты эллинизма определил Эратосфен, приглашенный в III веке до нашей эры Птолемеем III на пост главы Александрийской библиотеки. Он выправил старые географические карты, основываясь на сведениях, принесенных участниками походов Александра. По словам исследователя Луки Скуччимарры, «Эратосфен с беспрецедентной ясностью и полнотой признал этническое и языковое разнообразие рода человеческого». Александрия, в которой жил картограф новой глобальной реальности, являлась проекцией будущего мира: греческий город в Африке, почище любого Вавилона, поистине изумительное место встречи идей, искусств, верований.

Там, на берегу Средиземного моря, родилась первая культура, вознамерившаяся вобрать все знание человечества. Она зиждилась на стремлении сблизиться с другими, чему посвятил жизнь Геродот и что подстегивало Александра скакать дальше и дальше, до самого края земли. Великий Джордж Стайнер напоминает нам слова Геродота: «Каждый год мы большой ценой и с большим риском для мореплавателей отправляем корабли в Африку, чтобы спросить: кто вы такие? Каковы ваши законы и ваш язык? А они ни разу не прислали ни одного корабля спросить у нас». Эллинизм вылепил и распространил идею путешествия ради познания – в двух видах: с помощью физического перемещения – морем, верхом, колесницами, караванами – и неподвижного, когда читатель постигает неизмеримость мира, следуя чернильными тропами книг. Александрия с ее символами, Маяком и Мусейоном, отражала эту двойственность. В городе – плавильном котле мы находим основу Европы, которая в светлые и темные времена, несмотря на напряженность, утрату ориентиров, периодическое скатывание в варварство, никогда не теряла жажду знаний и волю к исследованию. Во «Взгляде со дна моря» Рафаэль Аргульол придумывает себе несложную емкую эпитафию: «Он путешествовал». И поясняет: «Я путешествовал, чтобы сбежать от себя и попробовать взглянуть на себя с другой точки. Когда смотришь на себя извне, твое существование предстает более скромным, созерцание становится более проницательным, чем когда ты, дурень, подзуживаемый другими дурнями, мнишь свое “я” лучшим “я”, свой город – лучшим городом, свою так называемую жизнь – единственной мыслимой жизнью».

Противоречивая Александрия – греческий город вне Греции, зародыш Европы за пределами Европы – первой додумалась созерцать себя извне. В период расцвета Библиотеки философы-стоики, следуя духу Александра, впервые осмелились заявить, что все люди – члены сообщества без границ и потому обязаны уважать человеческое достоинство в любых местах и обстоятельствах. Запомним же греческую столицу в дельте Нила как место, где бурлила эта магма, где чужим языкам и традициям стали придавать значение, где мир и знание понимались как общее достояние. В александрийских начинаниях проглядывает великая европейская мечта о мировом гражданстве. Письменность, книги, библиотеки сделали эту утопию технически возможной.

Нормальнее, обычнее – забвение, утрата словесного наследия, шовинизм и непроницаемые стены между языками. Благодаря Александрии мы стали ужасно странными: переводчиками, космополитами, профессионалами памяти. Великая библиотека завораживает меня – меня, маленькую затравленную девочку из школы в Сарагосе, – потому что в ней придумали бумажную родину для апатридов всех времен.

Часть II

Пути Рима

Город с дурной репутацией