Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - Коллектив авторов

смерти Сталина («Да, люди слушали радио… – А вы? – А что я, я пришла с работы, лежала…»). Тем не менее и в ее воспоминаниях отчетливо звучит идея постепенного улучшения материального положения как спецпереселенцев, так и остальных колхозников и гордость за свою репутацию хорошей работницы. В ее рассказе примерная работа и связанное с ней общественное признание служат основой для своего рода «само-реабилитации», например, когда она говорит: «Я работала безотказно всегда, меня награждали подарками…» – в ответ на вопрос, не опасался ли ее будущий муж, демобилизованный комсомолец, жениться на литовке-спецпереселенке.

Рис. 6.2. Бригада литовских и бурятских лесорубов с электропилой, Бурятская АССР, 1952 год. © Rymgaudas Ruzgys и Archives sonores. Mémoires européennes du Goulag

Архивные документы подтверждают, что на спецпереселенцев распространялось действие тех незамысловатых механизмов поощрения, которые применял режим для поднятия дисциплины и производительности. В послевоенные годы в Иркутской области имена спецпереселенцев: литовцев, молдаван, украинцев – регулярно встречаются среди победителей соцсоревнования, стахановцев и бригад, получающих переходящее Красное знамя [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30. Д. 545. Л. 28; Д. 546. Л. 38, 225]. Особенно востребованными были навыки механизированного труда (вождение трактора или грузовика, опыт использования электропил и прочее). Они позволяли, например, получить доступ к более престижной работе тракториста или шофера или повысить производительность, а следовательно, и оплату труда спецпереселенцев в леспромхозах (рис. 6.2)[393]. Молодежь из числа «спецконтингента» шла на курсы механизаторов, шоферов, а взрослым спецпереселенцам в условиях дефицита обученной рабочей силы порой удавалось получить доступ к этим профессиям благодаря имевшемуся у них практическому опыту [ГАНИИО. Ф. 127. Оп. 30.

Д. 548. Л. 94–96]. Спецпереселенцам могли пригодиться и такие традиционные ремесла, как строительное, плотницкое, столярное дело; будучи востребованными на предприятиях и в колхозах, эти ремесла порой позволяли получить более квалифицированную и чуть лучше оплачиваемую работу[394]. Роль этих навыков была велика как в области коллективного труда, так и в сфере неформальных экономических отношений. Отец Марите Контри-майте не только ценился начальством как отличный плотник и мастер на все руки (по прибытии в Бодайбо это позволило его семье избежать отправки в более глухие места, а в дальнейшем упростило возвращение в родную деревню в Литве), но и славился среди соседей своим умением закалывать поросят, что обеспечивало ему свежее мясо в качестве вознаграждения за эту работу[395].

В рассказах бывших депортированных причудливо смешиваются знаки признания и улучшения положения, связанные с этими различными сферами. Талон на покупку сапог, полученный Е. Паулаускайте-Таланиной за хорошую работу (после первой сибирской зимы, проведенной в галошах), и почетные грамоты Йозаса Миляуцкаса соседствуют со знаками уважения со стороны местных жителей. Все это, в свою очередь, давало возможность включиться в сложную систему неформальных связей, где было место и для работы за плату, и для натурального обмена товарами и услугами, и для проявления солидарности [Koustova 2017: 39–42].

Таким образом, в этих интервью отразилось многообразие тактик, использовавшихся спецпереселенцами для адаптации и улучшения своего положения. Они свидетельствуют о постепенном овладении широким спектром норм и стратегий советского населения: от таких официально санкционированных механизмов, как учеба и повышение квалификации, до неформальных, а порой и официально осуждаемых тактик, например использования знакомств для получения менее тяжелой или лучше оплачиваемой работы[396]. Заметим, что следы вышеописанного можно встретить и в архивных материалах, например в связи с проверками в лесной промышленности Иркутской области, которые кое-где выявили «засилие литовцев в системе общественного питания, торговле и детских учреждениях» и предосудительные связи между спецпереселенцами и местным начальством, забывающим, по словам партийного инструктора, что «надо знать время, место, учитывать обстановку и знать, с кем пить»[397].

«Славно пляшут эти литовцы!»[398]

Если коллективный труд способствовал расширению контактов с окружающим наднациональным миром, то вне работы общение взрослых спецпереселенцев происходило скорее внутри национальных сообществ, по крайней мере до возвращения значительной части спецпереселенцев на родину в конце 1950-х годов[399].

Особую роль здесь играли религиозные практики. Во многих интервью встречаются упоминания семейных и коллективных молитв, религиозных обрядов, совершаемых вначале без священников, а с середины 1950-х годов, когда тех начнут освобождать из лагерей, иногда и с их участием[400]. Кроме того, регулярно упоминаются национальные праздники и другие традиционные формы досуга, объединявшие спецпереселенцев одного происхождения. Именно такие моменты, а также свадьбы, похороны (рис. 6.3), крестины чаще всего оказываются запечатленными на фотографиях, сделанных на спецпоселении[401].

Кое-где спецпереселенцам удавалось организовать подобие воскресной школы, где дети обучались чтению и письму на родном языке. Все это способствовало не только сплочению национальной общины на местном уровне, но и сохранению символических связей с родиной, воспроизводству идентификации с ней у младшего поколения и поддержанию надежд на возвращение[402]. Такие связи поддерживались и благодаря рассказам старших, письмам и посылкам с родины, присутствию в жилищах спецпереселенцев фотографий и предметов, напоминающих о родном доме. Идентификация с порой почти не знакомой родиной могла быть настолько сильной, что некоторые выросшие в изгнании дети пережили разочарование, вернувшись в родные края. О контрасте между мечтами о родине и первыми впечатлениями от встречи с ней ярко рассказывает Марите Контримайте:

Рис. 6.3. Похороны литовца-спецпереселенца, Иркутская область, 1950-е годы. © Bronius Zlatkus и Archives sonores. Mémoires européennes du Goulag

Родину я представляла очень красивой: цветущие поля, красивые дома, которые я видела на картинках учебника для чтения. Мне снились цветущие сады. В Сибири этого быть не могло. Это у меня даже немного трансформировалось, и я видела во сне цветущие ели. <…> У меня было страшное разочарование после возвращения в Литву. Потому что я приехала в ноябре, деревья были без листьев, где там уж цветы, все хмурое, грязное[403].

Если религиозные обряды подвергались однозначному осуждению, то отношение властей к другим этнически маркированным культурным практикам было более сложным и балансировало между запретным и дозволенным. Точные границы допустимого зависели от времени и местных условий. Часть респондентов говорит о том, что петь песни на родном языке можно было только в пределах дома, тогда как другие подчеркивают, что никто не таился, устраивая национальные праздники, в том числе на улице. Как об этом свидетельствуют материалы из архивов МВД, такие формы общения и связей среди спецпереселенцев одного происхождения вызывали живой интерес со стороны органов МВД и порой служили поводом для арестов по обвинению в националистической и антисоветской деятельности[404].

Рис. 6.4. Литовские музыканты, Бурятская АССР, середина 1950-х годов. © Rimgaudas Ruzgys и Archives sonores. Mémoires européennes du Goulag

В то же время существовали и возможности для включения национальных культурных практик в сферу официальной советской культуры, например в форме