Олег Гончаров - Полонянин

— Вы его, часом, голодом не заморили? — спросил я Малушу.

— Да ну, — махнула она рукой. — Дважды в день я ему снедь приносила. Под дверь миски просовывала. Отпирать-то ты его не велел. Он сначала ругался сильно. Потом просил, чтоб я его выпустила. А потом притих. Успокоился.

— Молодец, сестренка, — улыбнулся я ей.

Засов отодвинул, дверь распахнул, об миски Малушины споткнулся. Огляделся и обмер. Оконце под потолком клети узенькое, для дневного освещения и ветерка свежего прорублено, на задний двор выходит. Решеткой кованой оно забрано. К решетке этой кушак привязан. На другом конце кушака петля сделана, а в петле гонец. За шею он себя повесил. Мне аж дурно стало от жути такой. [78]

Никогда я подобного не видывал. И представить даже не мог, что вот так из жизни уйти можно. Сбежал, выходит, от меня гонец. Мук вечных не побоялся. Сплюнул я от досады. А Малуша завопила от страха. Прочь выскочила.

Там мертвяк, тут мертвяк. Обрублены концы. И за что зацепиться? Ума не приложу.

Погоди-ка.

Подошел я к висельнику, превозмогая отвращение, рубаху на его груди рванул. Так и есть. Вот он. Тот же знак: крест и рыба над ним.

— Все вы одним клеймом мечены! — сказал я зло и из поруба на свет пошел.

Где же дальше заговорщиков разыскивать? На этот вопрос я ответ позже нашел, когда после бани за стол поснедать сел. Загляда меня откармливала, яства разные подсовывала, а я и не отказывался. Считай, что два дня во рту ничего, кроме слюны, не было. А потом и она высохла.

— О чем ты, княжич, задумался? Или не по вкусу тебе стряпня? — спросила меня Загляда.

— Да вот никак в толк не возьму, — ответил я девке, — где же мне христиан здесь искать?

— Как где? — плечами пожала. — Там же, где иудеев и магометан. В Козарах! Там даже церква ихняя стоит.

Тут и поперхнулся я. Чуть кулебякой не подавился. Как же я про церковь позабыл? Ее же еще Оскольд поставил. И осознал вдруг, что еще не все потеряно.

Вскочил я из-за стола, Загляду на радостях расцеловал.

— Вот туда мне и надобно!

— Что же ты и сбитню не попил? — она мне вслед крикнула.

Шел я по Козарам, а сам все вспомнить пытался, где же я того лихоимца-предводителя видел?

Нет, никак не вспомнить.

Вот и церква. Сруб, в лапу сложенный, маковка по-сверх. На маковке крест. Над входом свято чудное — Иисус, такой же, как в книге Ольгиной, на кресте расчаенный. Худосочный он какой-то, одни ребра торчат. И как мог он на свои плечи все грехи людские взвалить? Видать, и вправду духом своим силен был.

Отворил я дверь и внутрь вошел. А внутри пахнет приторно, от лампады маленькой чад стоит. Нет никого. А лампада другое свято освещает. Пригляделся, а на доске закопченной Перун намалеван. На колеснице он по небушку летит. В руке его молонья зажата. Вот тебе и раз. Как этот-то в церквушке оказался?

— Чего тебе надобно, добрый человек? — вздрогнул я от голоса.

Не сразу впотьмах человека разглядел. Да и как его заметить, если в черной одеже он. Сам тоже черен, волосат и кучеряв длинной бородой. Только на пузе крест большой на тяжелой цепи золотом отсвечивает.

— Или захотел к таинствам апостольским приобщиться? — И выговор у него смешной.

Не нашенский выговор. Словно слова подыскивает.

— Уж не ты ли отец Серафим? — я его спрашиваю.

— Я, — отвечает черный.

— Вот тебя-то мне и надобно. — За горло я его схватил и к стене придавил.

Захрипел он, глаза с перепугу вытаращил. Не ожидал он, видать, от меня такой ласки. А я ему, пока не опомнился:

— Где тут у тебя можно в тишке поговорить? Чтоб не помешал никто?

Он только глаза на свято скосил.

— Ясно. Ты только не ори, тогда жить будешь. Заморгал он глазами. Дескать, орать не буду. Оно и понятно, хоть и с Богом он своим отцовство над христианами киевскими делит, однако ж повидаться с Христом не спешит.

— Вот и славно, — говорю я ему и пальцы на горле разжал.

Закашлялся он. Пополам согнулся. Посипел немного, смог вздохнуть наконец.

— Что ж ты делаешь, аспид? — прошептал.

— Ты поговори мне еще, — я ему. — Давай веди. — И коленкой его легонько под зад пихнул.

Подковылял он к Громовержцу, лампаду с крюка снял, рукой по стене пошарил, и отъехало свято в сторону. А за ним клетушка потайная.

— Заходи, — говорит, — тут нам никто не помешает. Зашли мы в клетушку. Он лампаду повыше поднял, чтоб света побольше было. А в клети добра разного навалено. Рухлядь мягкая, чаши золотые, сундуки какие-то.

— Да я смотрю, у тебя тут лабаз, — ухмыльнулся я. — Эка ты здесь ценностей накопил.

— От прихожан дары, — тихо сказал он. — Не мое это. Богово.

— Как на капище?

— На капищах ваших истуканам деревянным подношения приносят, а здесь Богу Вседержителю. От сердца, от любви большой люди жертвуют. А Богу это и не надобно. Он и так владетель всего, что в Мире есть. Если надо тебе, забирай, что душе угодно, добрый человек. — Он лампаду под потолок подвесил. — Только жизнь мою мне оставь.

— Не нужна мне пока твоя жизнь, и даров не надобно, — я ему. — Ты мне грудь свою заголи.

— Что? — не понял он.

— Одежу скидай.

— Ага, — кивнул он, а сам глазищи на меня вытаращил, не понимает, зачем мне его рубище понадобилось. — Ты мне только позволь горло промочить, а то дерет, спасу нет.

— Давай, — говорю, — да живее только.

Он корчагу с сундука руками трясущимися схватил и жадно пить из нее начал.

— Ты смотри не захлебнись. Оторвался он от корчаги испуганно.

— Вода? — спросил я у него.

— Нет, — замотал он головой. — Кровь Христова.

— Так ты кровопийца? — удивился я. Он только головой замотал.

— Вино мы так называем. Хочешь спробовать? — И корчагу мне протягивает.

— Ну, давай, — попробовал, а вкусное вино, забористое. — Сладко.

— Это от любви Боговой, -смотрю, он успокаиваться начал.

— Ты мне про любовь потом расскажешь, а пока скидывай одежу.

— Ага, — повторил он и стал стягивать с себя ризы черные.

— Слышь, Серафим? А чего это у тебя Перун на свято намалеван?

— Это не Перун, — он мне в ответ. — Это покровитель наш, Илия Пророк. Церковь эта ему посвящена. Икона с ликом пророка из самого Царьграда привезена. От патриарха Константинопольского.

Вот тебе раз. Я думал, что они в единого Бога веруют, а выходит, и у христиан свои покровители имеются.

Между тем стянул Серафим с себя одежу. Я ему на грудь посмотрел — чистая, только волосата больно, а знаков и клейм нет.

Я только в затылке почесал. Совсем запутался.

— Одевайся, — говорю. Тут он и вовсе оторопел.

— Зачем? — спрашивает.

— Чтоб не замерз, — рассмеялся я.

— Ага, — сказал он в третий раз и совсем ошалел.