Полонез - Александр Григорьевич Домовец

что спасся из подземной тюрьмы, пьянит не хуже шампанского. Впрочем, возбуждение проходит быстро. Теперь надо выбираться из Сите, а я в нём совершенно не ориентируюсь.

Навстречу идёт какой-то юнец, зябко засунувший руки в карманы рваной куртки. Больше никого не видать, время раннее.

— Эй, парень, как добраться до ближайшего моста? — спрашиваю, опасаясь, что при виде оборванного человека с непокрытой головой (меня то есть) парнишка задаст стрекача.

Напрасные опасения. В Сите чего только не насмотришься. Во всяком случае, парень и бровью не ведёт.

— Можете пойти со мной, мсье, — говорит невозмутимо. — Мне как раз примерно в ту сторону.

Минут пятнадцать петляем по улочкам и закоулкам парижского дна. Затем мой юный провожатый, остановившись, показывает рукой:

— Вот за этим домом уже набережная, мсье. Пойдёте налево, вдоль Сены, а там и Новый мост.

Мелких денег нет, и я в благодарность протягиваю десять франков. Глаза у парнишки делаются квадратные. Он даже пытается оттолкнуть руку с купюрой, мол, такие деньги за мелкую услугу, но я насильно засовываю десятку ему в карман и, хлопнув по плечу, устремляюсь в указанном направлении.

Надо как можно быстрее добраться домой, привести себя в порядок и — к Каминскому. Я уцелел, и это прекрасно. Но дело не сделано, а это прискорбно. Однако, быть может, ещё не всё потеряно.

Вдалеке к мосту подъезжает и останавливается какой-то экипаж. Прибавляю шаг. Может, удастся договориться, чтобы он отвёз меня домой. Других карет не видать, да и неоткуда им взяться ранним утром в нищих кварталах Сите.

Вижу вдруг, как от экипажа ко мне бежит какой-то человек, а следом, выскочив из кареты, несётся другой. Прищуриваюсь и внезапно узнаю в них Жака с Каминским. Столбенею от неожиданности. А что ещё остаётся?

— Живой! — кричит Каминский со слезами на глазах, обнимая крепко.

— Но, видно, досталось по первое число, — замечает Жак, с одного взгляда оценив мой потрёпанный вид.

И, в свою очередь, обнимает меня. Рядом радостно топчется подбежавший Оливье.

— Это чудо какое-то, — бормочет Каминский, глядя так, словно я вернулся с того света. (Между прочим, в некотором смысле так и есть.) — Как вы здесь очутились?

— Потом, пан Войцех, всё потом, — говорю решительно. — Сейчас едем ко мне домой — и чем быстрее, тем лучше. По дороге обсудим, что к чему…

Глава шестнадцатая

Цешковский вернулся ранним утром.

Спавшая вполглаза Беата встала с постели и, накинув домашнее платье, со свечой в руке выглянула из своей спальни в прихожую. Привалившись спиной к стене, Цешковский с ругательствами стаскивал сапоги. Голова под шляпой была перетянута грязным носовым платком.

— Что с вами? — спросила Беата с удивлением.

Цешковский ответил раздражённым взглядом.

— На меня напали, — бросил коротко, снимая пальто.

— Вот как? И кто же?

— Мало ли у Польши врагов…

Беата пожала плечами. Голова Цешковского интересовала её ровно столько же, сколько и он целиком, — то есть нисколько. Спросила так, из вежливости. Хотя и заметила про себя, что человек-сова смело отождествил себя с Польшей.

Цешковский пошёл в ванную. На пороге буркнул:

— Мне надо хоть немного выспаться. Сегодня в Комитет поедем попозже. Велите Басе, как придёт, чтобы разбудила в десять, а завтрак подала в половине одиннадцатого.

— Бася не придёт, — холодно сказала Беата. — Вчера она взяла расчёт.

Цешковский замер. Не оборачиваясь, спросил небрежно:

— Это ещё почему?

— А вы не знаете?

— Знал бы, не спрашивал.

— Да потому что вчера вечером, прежде чем уехать на ночь глядя, вы к ней гнусно приставали! Когда я вернулась из магазина, бедная девушка мне рассказала…

В свои слова Беата вложила всю меру презрения, питаемую к человеку-сове.

Цешковский звучно почесал спину.

— Велика важность: ущипнул дуру за мягкое место разок-другой, — хладнокровно сказал он. — Взяла расчёт, говорите? Ну, и пусть катится, найдём другую.

— С учётом ваших животных наклонностей, надолго ли?

— Найдём и третью. А насчёт животных наклонностей… Как только вы перестанете мне отказывать, я тут же всё своё мужское внимание переключу на вас!

С этими словами он скрипуче засмеялся. Беата лишь стиснула зубы.

— А пока, если нет служанки, озаботьтесь завтраком сами, — продолжал Цешковский как ни в чём не бывало. — На это-то вы годитесь, пани… жена?

Хлопнул дверью ванной. Беата ушла к себе в спальню. Сев на постель, закрыла лицо руками.

С приходом Цешковского дом на улице Пирамид стал чужим. И не просто чужим — враждебным. Отныне рядом с ней вместо дяди жил так называемый муж, — человек неприятный, жестокий, опасный, которого она боялась, даром что из гордости не подавала вида. Один совиный взгляд немигающих глаз чего стоил… И хотя после неудачной попытки вступить в супружеские права он поклялся не трогать её, Беата ему не верила и оставалась настороже.

Как же она устала…

Все последние недели Беата жила с ощущением нарастающего душевного разлада. Сознание силилось и никак не могло соединить борьбу за свободу и независимость Польши с Ежи Цешковским, которого она считала законченным негодяем. И остальные ненамного лучше. Сибарит Гуровский, самоуверенный болтун Кремповецкий, пьяница и бабник Солтык, напыщенный Осовский… А дядя, которого она привыкла любить и почитать! Как он мог, якобы в интересах общего дела, навязать ей брак с Цешковским, разрушив надежды на любовь и счастье?

И эти люди — защитники и освободители родины… Какая горькая насмешка! Вот спасшая Францию Жанна д, Арк была чиста помыслами и девственна телом. Потому и одолела англичан.

Да, англичане…

Работая доверенным секретарём дяди, а теперь и Цешковского, Беата волей-неволей улавливала обрывки сведений о не разглашаемых отношениях Комитета с британской секретной службой. Всего лишь крохи, но их оказалось достаточно, чтобы осознать — святое дело освобождения Польши оплачено английским золотом. В порыве горького недоумения Беата однажды набралась смелости и атаковала дядю прямым вопросом: так ли это? Уклончивый ответ Лелевеля яснее слов объяснил, что дело обстоит именно так. «Политика вообще дело грязное, девочка моя», — посетовал дядя с тяжким вздохом.

Это был удар, после которого на душе стало невыразимо мерзко и мутной волной нахлынули сомнения. Да так ли свято общее дело? Зачем она сестрой милосердия прошла восстание, уехала в эмиграцию, работала в Комитете, наконец — самое страшное — принесла жертву, выйдя по принуждению за человека, к которому не испытывала ничего, кроме презрения? Чтобы стать в итоге английской содержанкой?

А тот, другой, о ком думала и кого втайне любила, навсегда потерян. Он тоже любил её… она знала, чувствовала… но он дал понять, что никогда не простит ей замужества. И даже, по слухам,