Сергей Зайцев - Рыцари моря

– Нет ничего удивительного в том, что Джон Баттер оказался истинным размазней. Он поступил сообразно своему имени, и этого стоило ожидать. Ведь все в мире происходит с ведома Всевышнего, и даже то, поверьте, что делается по наущению дьявола. И имена, и нравы людей, и человеческие судьбы – все в руках Господних. И юный родитель заблуждается, думая, что это он сам подыскивает благозвучное имя своему новорожденному возлюбленному чаду. Нет, он попросту ищет то, что назначено свыше, и когда среди тысячи имен находит единственное, которое греет ему душу, и, радуясь, произносит его – тем самым он впервые объявляет судьбу младенца. Но сие есть тайна, и не всегда имя соответствует своему словесному значению, ибо тогда псе было бы слишком просто и невозможно: весь свет оказался бы наводненным победителями, самодержцами, счастливчиками, богатеями, уважаемыми людьми; и не сыскалось бы среди них ни одного побежденного, угнетенного, несчастного, бедного… Ведь не всякий Виктор побеждает, и не всякий Бенедикт денно и нощно восхваляет и благодарит Господа. Да и ваш Баттер… Кто знал заранее, что он не более чем масло, плавающее и морских водах?.. Заблудшую в бордель женщину я называю meretrix[12], и она отзывается, но не потому, что не знает латыни и не понимает обидного смысла сказанного, а потому, что это ее истинное имя, вложенное мне в уста Господом… А вот ваш любезный слуга Проспер Морталис[13]! Я, безусловно, верю, что в имени моем моя судьба. Я живу – я счастлив (да не поймает меня на слове лукавый!), я умру – и от того же безмерно счастлив, потому что моя невесомая нежная душа поднимется высоко-высоко в черное ночное небо и прильнет к ногам Бога всемогущего, и увидит оттуда все – так человек смотрит на муравейник и видит то, что не может обозреть муравей, бегущий среди других муравьев; а прах мой будет тем временем странствовать по морям и землям и однажды, совершенно рассеявшись, охватит собой весь мир; мой счастливый прах тогда познает великую мудрость бытия…

Хотя некоторые посылки Морталиса были бездоказательны, а рассуждения схоластичны, что, впрочем, было свойственно скорее не ему, а школе, его выпустившей, – публикой воспринимались его слова с немалым любопытством, причем каждый, кто сумел уразуметь смысл сказанного, здесь же задумывался над своим именем и над влиянием оного на его судьбу.

Также и к Месяцу Морталис подкатывал пробные шары, нащупывал слабину – то об одном заговаривал, то припоминал другое. Но Месяц и сам был дока порасспросить о том о сем нового человека; поэтому разговор их очень скоро устремился в русло, одним бережком которого оказалось прошлое Морталиса, а другим – его ближайшее будущее…

Происходил Морталис из семьи человека, который до Реформации был католическим священником. Претерпев от церковных преобразований много бед и едва сохранив голову, Морталис-старший оставил сан, обзавелся семьей и народил с женой Кристиной пятерых детей – по одному через каждые два года. Проспер был пятым. Однако обеспечить семью надежным куском хлеба отец Морталис не смог, так как не имел в руках даже самого простого ремесла, и он влачил невеселое существование от одного случайного заработка к другому. Отец Морталис ничего не умел делать, не имел ни связей, ни покровителей и не шел ни к кому в ученики, так как был уже сед. Он пробовал однажды завести частную датскую школу, однако бюргеры не доверили ему своих детей, опасаясь, как бы он не привил им любовь к Риму и чувство почитания к папству. Отец Морталис, не умея никак выкарабкаться из бедности и неудач, опускался все ниже – болото нищеты засасывало его. Время от времени старый Морталис прикладывался к винцу, и, поправив с помощью сего благословенного зелья настроение, он ставил перед собой видавшую виды деревянную кружку и читал ей бесконечные душеспасительные проповеди, в которых был когда-то непревзойденным мастером. Протрезвившись, он страдал от изжоги и чувства вины перед детьми за неудавшуюся собственную жизнь и жестоко, не гнушаясь весьма «сильных» словечек, ругал Реформацию и «ублюдка Лютера, затеявшего всю эту дрянь, не принесшую пользы никому, кроме тех, кто запустил свою алчную руку в сокровищницу церкви». Так высказавшись, отец Морталис рассаживал своих детей рядком и обучал их латыни, ибо считал, что на каком бы языке ни велся церковный обряд, а знание латыни – классического языка науки, искусства, права и деловых бумаг – никому в жизни не повредит. Однако эти трудные похмельные занятия не давали детям Морталиса твердых знаний. И они, выбежав на улицу, быстро забывали все, чему только что научились, – им улица была лучшим учителем, и наукой, и развлечением, и кормушкой. Жена Кристина, не выдержав тягот и унижений нищенской жизни, надорвалась умом, и ее поместили в дом призрения. Отец Морталис после этого оставил пьянство и определил своего младшенького, Проспера, в латинскую школу и даже сумел обеспечить его обучение от начала до конца. Когда Проспер, закончив школу, сказал о том отцу, старый Морталис очень обрадовался и возблагодарил Господа в длинной витиеватой речи, которую произнес по-латыни. Присутствующий при этом Проспер совершил оплошность – он четырежды прерывал речь отца, указывая на допущенные им ошибки. Довольный этим, старик Морталис прослезился, благословил сына, словно был еще в сане, и… указал ему на порог. Сам же достал из шкафа бутылку – никто не оспорит, что Bacchus силен.

Юный Проспер, вкусивший от благ образования и выучившийся использовать по назначению свой главный instrumentum – голову, без особых трудностей зарабатывал собственный далер уличным писарем – кормился, составляя письма, прошения и еще множество самых разнообразных бумаг на латинском, датском и немецком языках. Однако достигнутого Просперу всегда казалось недостаточно, и он решил продолжить научные занятия уже в университете города Копенгагена. Так он занялся изучением философии, очень важной, но мало почитаемой в Дании науки, а после нее и теологии. Усердие Морталиса и любопытство его были так велики, что увлекали его и к ознакомлению с другими предметами – с римским правом, медициной, – и не остались незамеченными со стороны профессоров. Морталис даже почувствовал благосклонность к себе некоторых из них, что было немаловажно, поскольку вместе с благосклонностью он обрел необходимую свободу передвижения по аудиториям и часто бывал там, куда других попросту не допустили бы. Подрабатывал Морталис, как и прежде, писарем; случалось, давал уроки письма и латыни детям господ; также не гнушался неблагородной работой истопника, грузчика или разносчика товаров. Так что в конечном итоге ему хватало не только на хлеб и воду, но и на масло, мясо, рыбу, ежедневную кружку пива, а также на бумагу и некоторые книги. Учились с Проспером и другие, кто нуждался и подрабатывал, однако они не имели того неунывающего нрава, что был у него, и той неутомимости, что позволяла ему и с утра, и после обеденной трапезы, и к вечеру выполнять одинаково тяжелую работу, а иногда и не спать ночами. Несмотря на этот напряженный образ жизни, юный Морталис находил еще время для вольного чтения греческих и латинских авторов, а также поэтов Италии, Германии, Франции. Познав через поэзию любовь умом, он вскоре познал ее и сердцем, но – вечная история, увы! – он был бедняк, а сердце бедняка, прежде, чем раскрывать для кого-нибудь свои врата, обязано советоваться с кошельком. И кошелек дал ему мудрый совет: не ищи звезд под ногами, люби лишь то, что тебе доступно. Вняв этому совету, Проспер Морталис замкнул свое сердце и принялся любить доступных ему женщин. И хотя все они были женщины с дурной репутацией, но толк в любви понимали получше кичливых патрицианок, и, недорого взяв, они охотно пропустили пытливого Морталиса через свой прекрасный и самый древний университет.