Черная книга - Александр Григорьевич Домовец

покойный Себряков в своём роде был фигурой первой величины, биографом царской фамилии…

Я недооценил опасность Ульянова вообще и особенно опасность его тандема с Морохиным. Если разобраться, они друг друга здорово дополнили. Энергичному, талантливому следователю Морохину при всём опыте подчас не хватает терпения и методичности. А Ульянов, не будучи профессионалом, этими качествами обладает сполна. И, конечно, оба чертовски умны. Пороховой заряд, а не тандем.

(До чего же болит сердце… Бьётся неровными толчками. Мне то холодно, то бросает в жар. Подкрепляю силы очередной порцией коньяку и буквально падаю на диван.)

По просьбе (да чего уж там — приказу) эсеров я как мог тормозил следствие, однако Морохин бульдожьей хваткой вцепился сначала в Бутылкина, потом в Демона, а потом и в Зарокова. Ситуация становилась критической. Бутылкина взорвали, Демон от ареста ускользнул, но было ясно, что следователь в паре с контрразведчиком не успокоятся. И тогда я спланировал убийство Морохина. С душевной болью, со слезами на глазах, но спланировал. Другого выхода не было.

Однако Морохин чудом уцелел. Больше того: он заподозрил меня. Меня! Начальника и наставника! Дерзости ему всегда было не занимать… И находчивости тоже. Он придумал, как подкрепить косвенные доказательства прямым, используя возможности Ульянова. Я попался в ловушку, из которой спасения нет. Понимаю это отчётливо. Я обречён.

Надо бы сообщить о разоблачении Зарокову-Казанове. Все эти годы я общался с партией главным образом через него. Однако и он сам, и партия сейчас мне безразличны, — ну, вот как муха, ползущая по оконному стеклу. Трижды плевать, что мой провал потянет за собой и профессора, и омерзительного убийцу Демона, и, видимо, других. Пропадать, так всем.

Что меня ждёт? Ну, тут всё очевидно. Разжалование и лишение наград. Многолетняя каторга и пожизненное клеймо Иуды. Попытаться бежать? Куда? Деньги у меня есть, а шапки-невидимки нет. В России рано или поздно разыщут (это я как профессионал знаю), а пересечь границу не дадут — не сегодня завтра телеграф разошлёт мои приметы на все пограничные пункты империи (это я тоже знаю). И вообще, долго ли проживёшь в бегах? И разве это жизнь?

Если подумать, Морохин дал хороший совет. Застрелившись, я хотя бы смою кровью предательство. И, может быть, мою вдову не лишат пенсии. В конце концов, начальство меньше всего заинтересовано в громком скандале. Напишут в некрологе, что скончался в результате сердечного приступа, положат разоблачение Морохина под сукно — и всё. От меня требуется лишь поднести к виску захваченный из сейфа наградной «Браунинг» и спустить курок.

Но при мысли о самоубийстве трясёт от ужаса. Я слишком люблю грешное своё бытие. Нет, нет!.. За открытым окном — конец июля. Тянутся к небу розы, зреют плоды на яблоне, треплет густую листву тёплый ветер. Невероятно хорошо пахнет цветами, свежей зеленью, землёй. Пахнет жизнью. Ну, как собственной рукой вычеркнуть себя из неё?..

В отчаянии вскакиваю с дивана. И вновь падаю на подушки, сражённый болью в груди…

Дмитрий Морохин

Вскоре после нашего разговора начальник сел в служебный экипаж и отбыл в неизвестном направлении. Мы тоже сразу же уехали — на квартиру Ульянова. Не очень-то верилось, что Говоров мгновенно свяжется с эсерами, и через четверть часа нас уже будет поджидать у служебного входа бомбист. Но, как известно, бережёного бог бережёт.

Усевшись в домашнем кабинете Кирилла Сергеевича, мы быстро подготовили на имя министра внутренних дел служебную записку о разоблачении Говорова. Тут пригодились черновые заметки, которые я набрасывал в последние дни. Приложили и рапорт филёров контрразведки.

Копии в департамент и прокуратуру, вопреки первоначальным намерениям, решили не отсылать. Как резонно заметил Ульянов, вряд ли министру понравится, что важнейшие и чрезвычайно щекотливые сведения уйдут ещё куда-то кроме него.

Оставалось доставить записку в министерство.

— А теперь самое интересное, — сказал я перед выходом из подъезда. — Предупредил ли Говоров эсеров или нет? Может быть, за нами уже следят?

— В смысле, ждать ли бомбы? — уточнил Ульянов.

— Ну, бомба не бомба… Пули тоже удовольствие ниже среднего.

На всякий случай, прежде чем сесть в экипаж, мы тщательно оглядели улицу и редких прохожих, держа руки на револьверах. Но всё было спокойно.

В приёмной министерства на набережной Фонтанки, 24 я предъявил дежурному офицеру своё удостоверение (Ульянов сделал то же самое) и передал пакет со служебной запиской. Выслушав просьбу вручить министру документ как можно скорее ввиду срочности и важности, ротмистр нахмурился.

— Но я не вижу здесь сопроводительного письма вашего непосредственного начальника господина Говорова, — сказал он с сомнением в голосе. — Как я могу отдать пакет лично Петру Аркадьевичу без его визы? Это грубое нарушение субординации.

Всюду бюрократия, хоть вешайся…

— И всё же я прошу вас выполнить нашу просьбу, — сказал Ульянов мягко, но непреклонно. (Мне бы его выдержку.) — Поверьте, сейчас не до формальностей. Сложилась экстраординарная ситуация, о чём говорится в служебной записке. (Многозначительным жестом опустил руку на пакет.) К тому же документ подписан ответственным сотрудником министерства господином Морохиным и мной как старшим офицером контрразведки. Полагаю, что это вполне весомо. И поэтому в порядке исключения…

В общем, убедили. Точнее, убедил Ульянов. Я-то играл желваками и боролся с желанием вызвать ротмистра на дуэль.

Ночевал я на диване в кабинете Ульянова. Сотоварищ категорически отмёл все мои попытки распрощаться и уехать к Кате. «Ситуация горячая, не будем сейчас разделяться», — сказал он с мягкой непреклонностью, как давешнему ротмистру. Я вынужден был признать его правоту.

Пришлось из квартиры Кирилла Сергеевича телефонировать Кате и соврать, что ночую сегодня на службе и потому не приеду. «Что случилось?» — встревожилась девушка-ураган. «Ничего особенного, — успокоил я, — дело служебное. Рутина». — «А-а… Ну, смотри. А то Терентьич уже спрашивал, куда ты делся, не бросил ли…» — «А ты ему что?» — «Сказала, что пусть только попробует…»

Поутру, приехав на службу, мы обнаружили, что отделение бурлит. Оказывается, вчера вечером Говоров прислал записку, в которой сообщил о тяжком приступе желудочной болезни и на ближайшие дни назначил исполнять свои обязанности старшего следователя Сверчкова. Желудочная болезнь никого не удивила — чревоугодие начальника давно уже стало темой для шуток. Гадали, надолго ли Говоров вышел из строя и что наруководит бесцветный, сверхосторожный Сверчков.

Мы с Ульяновым переглянулись. Вот и первое последствие разоблачения. А что дальше? Где сейчас Говоров и чем занимается?

В кабинете мы принялись пить чай, строя предположения о реакции министра на служебную записку. В принципе,