Священная война - Джек Хайт

Глаза мужчины расширились при виде фрукта.

— Не хочу, чтобы сарацины ее насиловали. Если подумают, что она мальчик, может, и не тронут.

Джон бросил мужчине фрукт и пошел дальше, на площадь, где улица Давида пересекалась с улицей Армян. Он передал поводья одному из своих сержантов.

— Отведи людей в Храм и позаботься, чтобы моего коня поставили в конюшню. Я встречусь с вами там вечером.

Джон повернул на юг, ко дворцу. На улице Армян было не так людно, хотя он и миновал несколько семей, разбивших лагерь у дороги. Ему повстречалась процессия монахов с бичами в руках, их обнаженные торсы были покрыты кровавыми рубцами. Они пели, моля Бога о пощаде. Каждые четыре шага они хлестали себя. Джон поспешил ко дворцу. Стражники узнали его и пропустили через ворота. После уличного хаоса двор был оазисом спокойствия. Стража не пускала сюда народ, и, не считая кучи конского навоза, мощеный двор был пуст. Джон подошел к дворцовым дверям, где стражники сказали ему, что Балиан находится в королевских покоях с королевой.

Джон вошел и застал Сибиллу, прислонившуюся к окну. На ней была подпоясанная шелковая туника, подчеркивавшая ее стройную фигуру. Ее рыжевато-каштановые волосы свободно падали на бледные плечи. Она выглядела бы прелестно, если бы не хмурое выражение, искажавшее ее черты.

Балиан стоял у холодного камина. Он тоже был мрачен, но, увидев Джона, его лицо посветлело.

— Джон! Слава Богу, ты пришел. — Он обнял Джона и кивнул в сторону Сибиллы. — Может, ты сможешь ее вразумить.

Джон повернулся к Сибилле и преклонил колено.

— Моя королева.

Сибилла холодно кивнула. Она указала на Балиана.

— Этот дурак отказывается выкупать моего мужа, своего короля.

— Саладин требует пятьдесят тысяч динаров. Мы не можем заплатить, моя королева. Ты видела людей, что наводнили город. Нам до последнего денария нужны деньги на закупку еды.

— Нам нужен наш король!

Джон кхыкнул.

— Прости, моя королева, но Балиан прав.

Лицо Сибиллы вспыхнуло еще до того, как Джон закончил говорить. Она выпрямилась и посмотрела на него свысока, скривив свой тонкий нос.

— Вы оба предатели, — прошипела она. — Когда Ги освободят, он снимет с вас головы! — Она вылетела из комнаты, хлопнув за собой дверью.

— Видишь, с чем мне приходится иметь дело, Джон? — Балиан подошел к боковому столику и налил себе чашу вина. Он сделал большой глоток. — Она с каждым днем все невыносимее. Выставить бы ее на улицу, пусть посмотрит, что творится. В Иерусалиме сейчас более восьмидесяти тысяч человек — втрое больше, чем до Хаттина, — и каждый день прибывают новые. Еды уже не хватает, а Саладин еще даже не подошел. — Он сделал еще глоток. Балиан всегда был поразительно красив, но теперь его лицо изрезали морщины, а под глазами залегли темные тени. — Твое прибытие — первая хорошая новость за несколько недель. Ты привел людей?

— Пятьдесят сержантов.

— Рыцарей нет? — Джон покачал головой. — А что с Раймундом? Ты ведь из Триполи. Граф скоро выступит?

— Он мертв.

Чаша Балиана замерла на полпути ко рту.

— Помоги нам, Господи. Как?

— При Хаттине стрела пробила его кольчугу и застряла в груди. Рана была неглубокой, но началось заражение, и яд пошел в легкие. Он умер через два дня после моего прибытия в Триполи.

— Кто теперь правит?

— Его крестник, Раймунд.

— Сын Боэмунда Антиохийского?

Джон кивнул.

— Я пытался убедить его выступить на Иерусалим, но юный Раймунд предпочел пойти по стопам отца. И Триполи, и Антиохия заключили перемирие с Саладином. Раймунд, по крайней мере, позволил мне набрать добровольцев. Пятьдесят человек, что пошли со мной, — это все, кого я смог найти.

— Клянусь его гвоздями! — Балиан сделал еще глоток.

— Сколько у нас рыцарей?

— Настоящих рыцарей? Один — я. Но я посвятил в рыцари несколько сотен сержантов, а также объявил, что посвящу любого старше шестнадцати, кто возьмет в руки оружие. Так я набрал еще тысячу рыцарей.

— Это крестьяне и торговцы с мечами, Балиан, а не рыцари.

— Да уж. — Балиан снова поднял чашу, но она оказалась пуста. Он нахмурился и отставил ее в сторону. — Но других у нас нет.

***

Муэдзины в лагере затянули призыв к утренней молитве, когда Юсуф вышел из своего шатра. Шатер был разбит на вершине холма, именуемого Голгофой — Лобным местом, — названного так то ли из-за пещер, делавших склон похожим на ухмыляющийся череп, то ли из-за казней, что проводились там в древности. Здесь был распят пророк Иса; если, конечно, не верить христианским священникам, которые утверждали, что холм, именуемый ими Кальварией, находится на месте Храма Гроба Господня. «Храм на навозной куче», — называли его люди Юсуфа, и это название красноречиво говорило об их мнении, умер там Иса или нет.

Оттуда, где стоял Юсуф, был виден купол храма. Он возвышался над западной частью города. Взгляд его скользнул от него к Куполу Скалы, чья позолоченная крыша сверкала в утреннем солнце. Движение у стены привлекло его внимание, и он увидел, как открылась потерна. Оттуда вышло с десяток сержантов, а за ними — двое всадников под белым флагом. Прибыла еще одна делегация для переговоров о сдаче города. Пятьдесят мамлюков выехали им навстречу. Они окружили христиан и повели в лагерь. Вскоре на холм вскачь поднялся Каракуш и соскользнул с седла перед Юсуфом.

— Кого они прислали на этот раз? — спросил Юсуф.

— Балиана д’Ибелина, командующего городом, и священника Джона. Должно быть, они в полном отчаянии.

Или же они знают, что после прошлой ночи у них наконец появилась сильная позиция.

Юсуф погладил бороду, глядя на пролом, который его саперы проделали в стене прошлой ночью. Он бросил на христиан тысячи воинов, но в узком проломе их численное превосходство не имело значения. Двести двенадцать его храбрейших воинов погибли. Их тела убрали, но обломки остались, заполнив ров перед стеной. На вершине завала франки возвели деревянный частокол. Катапульты быстро разнесут его в щепки, но все же взять пролом будет нелегко. Франки это доказали. Осада длилась десять дней. Сколько еще дней понадобится, чтобы взять город? Сколько еще жизней? Юсуф знал, что его воины готовы пожертвовать собой. Они жаждали мести за резню, устроенную франками при взятии Иерусалима. Но в голове Юсуфа эхом отдавались слова