Степкина правда - Николай Константинович Чаусов

кастрюлями и бачками, крутили мясорубки, чистили рыбу. А там, откуда неслись пьяные голоса и писк скрипок, был самый разгар веселья.

Степка шепотом приказал подпереть доской дверь в кухню и зажечь свечи. Огненные рожи, насаженные на палки, ощерились пастями, запылали глазницами.

— Листовки готовь! Бросайте в окна, как только рожи подымем!

Сердце мое билось пойманной птицей, а секунды казались вечностью. Но вот повар отошел в дальний конец кухни, а мы с тыквами стали выползать из-за углов и подкрадываться под окна.

— Давай! — скомандовал Степка, и семь огненных рож одновременно поднялись перед окнами ресторана.

С минуту было тихо. И вдруг нечеловеческий вопль раздался над моей головой, что-то звякнуло, загремело. А следом послышались крики и визг в самом ресторане, звон разбитой посуды, стук падающих столов и стульев… Переполох был на славу!

— Бросай листовки! — крикнул Степка.

Я не видел, кто и когда отдирал марлю и швырял в окна написанные мною листовки: с тыквой и палкой в руках я во весь дух кинулся прочь и застрял в дыре забора. Кто-то толкнул меня сзади, палка лопнула, а я с тыквой растянулся на земле, уже по другую сторону забора. А сзади неслись крики: «Лови! Держи! Милицию!»

Только пробежав несколько полутемных кварталов, мы кое-как перевели дух и вдоволь насмеялись над перепуганными посетителями. А главное, над хозяином ресторана, которому придется теперь успокаивать пьяных гостей да считать перебитую посуду.

Домой мы возвращались победителями. Тыквы, как приказал Степка, бросили в овраг, а палки и свечи спрятали по пути в том же сарае.

— Ну, как поработали? — спросила встретившая меня на крыльце мама.

— Здорово! — выдохнул я.

Провокация

Незадолго до праздника пятой годовщины Октябрьской революции Степка объявил тайный сбор «Черной Бороды», и в назначенный час мы были на еврейском кладбище, обнесенном высоким железным с каменными столбами забором. Кладбище уже давно было закрыто, так как вокруг него настроили много домов, а летом под его тополями сидели на скамьях и гуляли, как в парке. Но сейчас в нем было тихо и пусто.

Мы сгребли снег со скамеек и каменных плит, оседлали их и приготовились выслушать приказ Степки, но тот подозвал к себе какого-то пацана, которого я раньше и не встречал в школе, и велел ему рассказать о том, что замышляют против нас «бывшаки», то есть бывшие бойскауты. Пацан этот говорил сбивчиво, очень волнуясь, и я многого из его рассказа не понял. Видимо, не поняли и другие, так как за него досказал уже сам Степка:

— Пронюхали, гады, что в праздники нас будут принимать в пионеры. И что не будут принимать, если в школе будет хоть одна драка. А чтобы нас не приняли…

Степка тоже волновался и повторял одно и то же по нескольку раз, но теперь я понял, что «бывшаки» хотят учинить с нами драку и помешать нам стать пионерами.

— А это, знаете, как называется! — говорил Степка. — Это провокацией называется, вот как! А мы не должны драться! А кто не выдержит — тот трус и предатель, вот!

— А если они полезут, тогда как? — спросил один из бойцов.

— Уйди, — сказал Степка.

— А если опять полезут? — не унимался тот.

— Опять уйди.

— А если в ухо даст? Тоже «опять уйди»?

Весь отряд засмеялся, а Степка спросил того, который не унимался:

— А ты пионером быть хочешь?

— Факт!

— И другие тоже. Так что дороже: пионеры или твое ухо?

И снова засмеялись, загалдели, заспорили. Но Степка объяснил спорщикам, что, когда «бывшаки» задумают во дворе драку, весь отряд будет сидеть по своим классам. И незачем будет подставлять уши.

Потом Степка велел проголосовать, и все подняли руки за то, чтобы не поддаваться на провокацию «бывшаков» и сидеть в классах. А когда сидеть — Степка скажет.

Это «когда» наступило вскоре после нашего сбора. На первой же перемене Саша отвел меня в сторону и шепнул, что всю большую перемену мы должны просидеть в классе и никуда не выходить; даже если кто позовет.

Весь урок я не сводил глаз с Коровина, Вальки и других «бывшаков», но они сидели, как паиньки, и не проявляли ни малейшего беспокойства. Даже не перешептывались. Только Яшка, сидевший за Воликом, вертелся на своем месте, строил девчонкам рожицы и царапал пером по парте. Уж не ошибся ли Степка, предупредив нас о сегодняшней большой перемене? Ничего нового я не заметил и на последующих уроках, а когда прозвенел звонок на большую перемену, «бывшаки» преспокойно сложили в ранцы свои учебники и не спеша, кучками, как всегда, вышли из класса. Только мы, «отрядовцы», остались на своих местах, ходили между партами или смотрели в окна на улицу.

И вдруг топот множества ног, приглушенные крики и хлопанье дверьми раздались в коридоре. И не успели мы посмотреть, что случилось, как в класс просунулась искаженная в страхе Яшкина мордочка и жалобно пропищала:

— Мальцы, директор повесился!..

Мы бросились вон из класса. А по коридору уже бежали ученики и перепуганные преподаватели. Не раздумывая, мы, конечно, помчались за ними к выходу, выскочили на крыльцо и — обалдели: по всему тесному школьному двору шла отчаянная драка «отрядовцев» с «бывшаками», а в самой гуще свалки смешно подпрыгивал и тряс в воздухе кулачками… живой директор! Перекошенный от злости Коровин валил с ног пацанов налево и направо, а рядом с ним работали кулаками и другие бойскаутские силачи, не обращая внимания на крики учителей и директора школы. Кто-то сильно толкнул меня в спину, и я тоже оказался в свалке, заколотил по разгоряченным телам и лицам противников, пока страшный удар в шею не бросил меня на снег, как котенка…

Только на другой день узнал я, что про директора выдумали «бывшаки», чтобы выманить всех нас во двор, а потом учинить драку. Весь день нас вызывали в учительскую, допрашивали и ругали и, наконец, объявили о том, что никаких пионеров нам не видать до 1 Мая. А Коровина и еще двоих «бывшаков» исключили из школы.

Машины радости

Прошел еще месяц, и потянулась лютая сибирская зима. Морозы бывали такими сильными, что иногда с треском лопалась земля, а случайные воробьи замерзали на лету и падали ледышками прямо на пешеходов. Несколько дней мы даже не ходили в школу, так как термометр за окном показывал ниже сорока градусов, а над замерзшей Ангарой неслись короткие паровозные гудки: «Не ходите в школу!» А один раз мороз был даже ниже пятидесяти, и