Энтони Хоуп - Царственный пленник

Я не отвечал; она замолкла на секунду, а потом продолжала:

– Я всегда буду носить на пальце ваше кольцо и вашу любовь в своем сердце. Но вы должны уехать, а я остаться. И вероятно придется сделать то, что для меня горше смерти.

Я понял, о чем она говорила, и вздрогнул, встал и взял ее за руку.

– Поступайте, как хотите или как должны! – сказал я. – Может быть, сам Бог направляет вас. Моя участь легче; ваше кольцо останется у меня на пальце, ваша любовь в сердце, и никакая другая женщина не войдет в мою жизнь. Итак, да укрепит вас Бог, дорогая моя!

Внезапно нас поразили звуки пения. В часовне замка пели панихиду по умершим в этот день. Мне казалось, что поют отходную нашему погибшему счастью, что молятся о прощении за нашу любовь. Тихое, кроткое, скорбное пение доносилось то тише, то яснее, пока мы стояли, держась за руки, друг против друга.

– Моя красавица королева! – сказал я.

– Мой верный рыцарь! – отвечала она.

– Может быть, когда-нибудь увидимся! Поцелуйте меня и идите!

Я поцеловал ее; но при прощанье она вдруг прижалась ко мне, тихо шептала мое имя и без конца повторяла его. Так я расстался с нею.

Я поспешно дошел до моста; там ждали меня Зант и Фриц. Под их руководством я переменил платье и закрыл лицо, как часто делал в последнее время; мы сели наконец у ворот замка и пустились в путь среди ночи навстречу пробуждающемуся дню; утром мы очутились на небольшой железнодорожной станции, на самой границе Руритании. До прихода поезда оставалось несколько минут, и я пошел с друзьями по лугу, вдоль ручейка, в ожидании его. Они обещали писать мне, оба были растроганы и взволнованы, даже старик Зант; о Фрице нечего и говорить. Я слушал их, как в полусне. – Рудольф! Рудольф! Рудольф! – звучало все в моих ушах – призыв любви и отчаянья. Наконец, они заметили, что я не в силах их слушать, и мы молча стали ходить взад и вперед, пока Фриц не тронул меня за руку, указав на синий дымок приближающегося поезда.

Тогда я протянул им руки.

– Мы все расстроены сегодня! – сказал я, улыбаясь, – но доказали свое мужество, не правда ли, Зант и Фриц, старые друзья? Мы совершили много дела в короткое время.

– Мы уничтожили изменников и прочно посадили короля на престол! – отвечал Зант.

Внезапно Фриц фон Таленгейм ранее, чем я мог отгадать его намерение или остановить его, обнажил голову и поцеловал мне руку; когда же я отнял ее, он сказал, притворно смеясь:

– Королями не всегда бывают те, которые того достойны! Старик Зант скривил губы и пожал мне руку.

– Потому что черт мешается и в это дело! – заметил он.

На станции люди с любопытством смотрели на высокого человека, старательно закрывавшего свое лицо, но мы не обращали внимания на их взгляды. Я стоял в ожидании поезда между своими друзьями. Потом мы молча пожали друг другу руки; оба – со стороны Занта меня это поразило – они обнажили головы и стояли таким образом, пока поезд не унес меня из их глаз. Окружающие нас думали, что какое-то знатное лицо путешествует инкогнито; в действительности то был только я, англичанин, Рудольф Рассендиль, младший сын благородной семьи, но человек без состояния и положения. Если бы стало известно все случившееся, на меня смотрели бы еще с большим интересом. Кем бы я ни был теперь, в течение трех месяцев я был королем; если гордиться этим не стоит, то, во всяком случае, впечатления были интересны. Вероятно, я бы долее задумался над этим вопросом, если бы не доносился ко мне сквозь пространство из Зендовских башен, от которых мы быстро удалялись, и не откликался в моих ушах и сердце, скорбный женский крик: – Рудольф! Рудольф! Рудольф!

Мне кажется, что я слышу его и теперь!!!

XXII

НАСТОЯЩЕЕ, ПРОШЕДШЕЕ И БУДУЩЕЕ

Подробности моего возвращения на родину не интересны. Я поехал сперва в Тироль, где провел две недели, – все время в постели, так как простудился и заболел; кроме того, наступившая реакция сделала меня слабее ребенка.

Приехав в Тироль, я написал два слова брату, в самом беспечном тоне извещая его о своем здоровье и скором возвращении. Это письмо должно было служить ответом на всевозможные запросы о моей особе, которые, вероятно, все еще продолжали беспокоить Стрельзауского префекта. Я дал отрасти усам и бороде, но они далеко еще не были роскошны, когда я приехал в Париж и отправился к Джорджу Феворлэ. Мое свидание с ним ознаменовалось главным образом множеством необходимого, хотя и неприятного вранья, которое я сообщил ему; я безжалостно трунил над ним, когда он рассказал, что был убежден, что я поехал в Стрельзау вслед за Антуанетой де-Мобан. Эта дама вернулась уже в Париж, но вела жизнь очень уединенную, что объяснялось изменой и смертью герцога Михаила, о которой весь свет уже знал. Поэтому Джордж советовал Бертраму не терять надежды, так как, заметил он небрежно, – живой поэт лучше мертвого герцога.

Потом он повернулся ко мне и спросил:

– Что вы сделали со своими усами?

– Сказать вам правду, – отвечал я, принимая лукавое выражение, – бывают случаи в жизни человека, когда ему хочется изменить свою наружность. Но усы мои уже отрастают.

– Что я говорил! Если не прекрасная Антуанета, то в этом все же участвовала какая-нибудь чародейка.

– Встретить чародейку очень легко! – отвечал я наставительно.

Но Джордж не успокоился, пока не выпытал у меня (и как он гордился своей ловкостью!) целую повесть о вымышленной любви, которая удерживала меня так долго в мирном Тироле. В ответ на мою откровенность Джордж посвятил меня в то, что он называл – тайные сообщения (известные только дипломатам) о последних событиях в Руритании. По его мнению, о Черном Майкле можно было бы многое рассказать, чего не знает публика; таинственный Зендовский пленник, о котором столько писали, был вовсе не мужчина, а переодетая женщина (я с трудом удержал улыбку); ссора между королем и его братом возникла из-за соперничества по отношению к этой даме.

– Может быть, то была госпожа де-Мобан? – спросил я.

– Нет! – отвечал Джордж решительно. – Антуанета ревновала герцога к ней и потому выдала его королю. А в доказательство этого, всем известно, что принцесса Флавия стала очень холодна к королю, после того, как была очень нежна.

Здесь я переменил разговор и вскоре предоставил Джорджа его дипломатическим соображениям. Но если дипломаты всегда так хорошо осведомлены о событиях – мне кажется, что они представляют совершенно излишнюю роскошь.

Во время своего пребывания в Париже, я написал Антуане-те, хотя не решился навестить ее, и в ответ получил очень трогательное письмо, в котором она писала, что доброта и великодушие короля, равно как и ее уважение ко мне, обязывают ее вечно хранить нашу тайну. Она выражала желание поселиться в деревне и совершенно удалиться от общества. Не знаю, исполнила ли она свое намерение; но так как я более никогда не встречал ее и ничего о ней не слыхал, вероятно, она его исполнила. Нет сомнения, что она была искренно привязана к герцогу Стрельзаускому; ее поведение в минуту его смерти доказало, что даже полное знание его низкой натуры не искоренило любви к нему из ее сердца.