Юрий Сергеев - Повести

— Нельзя ведь?

— Дай, всё одно…

Семёновна затянулась и прикрыла глаза. Ох, закружилась головушка моя, закружилась! Слабая стала. Всю жисть мне иё не хватало, слабости-то! От этова и мужики мёрли. А счас пришла…

— В больницу надо. Я вызову «Скорую»?

— На кой чёрт я им сдалась, старая?! Приезжали… Старость, говорят, болит. — Утёрла пальцами ввалившиеся губы. Одно плохо! Не довелось в жизни внуков поглядеть. Не увижу теперя…

— Раньше смерти не помирай, увидишь ещё, — приободрил её Фёдор и поднялся со стула, я тебя сейчас оживлю нашим поморским старинным зельем…

Он выскочил раздетый во двор, наломал половину кастрюли гроздьев мороженой рябины. В кухне оборвал ягоды и слегка поджарил их на сковороде, мелко помолол и залил крутым кипятком.

Нашёл в столе баночку мёда, заправил душистое варево. Набрал полную кружку, слегка остудил в снегу за порогом и поднёс больной.

— Выпей до дна…

— Ничё у меня в глотку не лезет, — воспротивилась старуха.

— Сказано, пей! Это делается на святой воде из семи источников и молитву надо читать, когда пьёшь. Так моя бабка многих вернула к жизни. Пей-пей…

— Дак молитв уже не упомню поди, — Семёновна взяла кружку и осторожно пригубила настой. Ну и пересладиил, прям сытцо медовое, а рябинушка, как пахнет! Тут и впрямь не захочешь помирать…

— Пей-пей! — строго приговаривал Фёдор.

Через силу, с передыхом, больная одолела всю кружку, в перерывах сбивчиво читая молитву Богородице.

Притомлёно зажмурила глаза и вдруг села на кровати, долго устраивалась, как старая курица на насесте, закрутила узлом волосы. Ты эт чё мне подсунул? Прям силу влил…

— Это и есть Живая Вода.

— В сказки веришь, как Кланька моя… Ну, вы тогда па-а-ара! Вот гляди, и впрямь полегчало! А теперя слушай, что скажу паря. Не могу это унесть с собой, тошно мне… Исповедуюсь пред живым человеком, ить церквы нету в наших краях… А мне приспичило помирать…

Так во-от… Батя мой, Семён Никанорыч, золотишком промышлял, старался. А тут, мать остыла и померла в одночас, меня некуда девать, взял с собой. Промывал золотьё он с кумом своим и сыном ево, Игнатом.

Я им варила, в землянке прибиралась, портки стирала, а когда и проходнушку бутарила, тачки с песком катала… Годков пятнадцать мне было тогда. Взять ево, золото, проще было, нежель определить куда. Много лихого люда шлялось в те времена и копачей невинных лишали живота страсть много…

Семёновна притомилась, сползла опять на кровать, натянула одеяло до подбородка. За окном стемнело. Свет не зажигали.

— Место фартовое выпало! Хорошо мыли, жалко осенью бросать было такие редкие пески… Да холод выгнал. Собрались. Пошли в жилуху… Батя меня вперёд определил идти, мол, коли перевстренет кто, ори с перепугу, упреди нас. Дорогу я помню, по коей туда заходили. Иду…

Знамо, страшно одной, по сторонам зыркаю, зыркаю! Иду… Уж и выбрались почти в свою-то деревню, да ступили двоя с ружьями на тропу из-за ёлок. Ждут. Признала я одного молодова Колька Лоскутов из соседней деревни.

«Откуда, грят, идешь? Зимой-то и ввечор, откудова?»

Молчу. Вылетел со страху наказ отцов-то… Мотрю! Стрепенулись… Услыхали, что ктой-то идёт за мной следом. Ружья подняли. Тут я и заорала! Только краем уха слышу, мужик люто шипит Кольке: «Режь, мол, иё! Идут!»

Спаси Христос! Старуха перекрестилась и опять села. Колька мне рукавицу в рот пихнул да под дых кулаком. Как померла. А перед энтим, успела приметить за ёлками ишшо одново, городского с виду, картуз у нево был хромовый с пряжечкой поверху, наши такие не носят.

Откачали когда гляжу: лежат пострелянные энти двоя с ружьями, и Игнат с отцом лежит, один Михей, ево кум, и живой. Вышли…

Продал он золото, деньги пропил, а на остатки корову купили, зажили… Принял меня в свою семью заместо убитого сына, как парня работой нагружал, колотил заодно с женой и детьми, всё вроде наладилось…

Да запал мне в душу энтот третий, будь он неладен! Угадала ить ево на ярманке по весне, выследила, где живёт в городе. Нищенкой прикинулась, суму ветхую сбочь надела, морду измазала сажей, чтоб не угадал и через день стучусь…

Хотела ишшо глянуть, он ли? Не могла забыть сиротства своево. Не признал он меня! Кобеля отогнал от ворот, пустил в дом. Девка я здоровенная была, приглядываюсь, что к чему, богато в хате, прибрано всё, иконы в красном углу… дорогие…

Посадил за стол, накормил, а перед этим умыться заставил с мылом земляничным… досель помню запах. Уж наелась хоть раз угощеньев! А он подошел сзади и гладит по спине, шее, целовать стал…

Притаилась, молчу, а сама ем. Думаю, я те счас поцелую, я те поохальничаю! Кулака мово уж многие ребятки отведали и не совались боле. А рук поднять не могу, как околдовал! Зараза… Ить сладко так! Впервой с малолетства лаской тронули.

А он, на мою безответность ишшо пуще распалился, стал тискать, лезть руками, дак я ево по морде, по морде нешутейно, а он смехом и опять ко мне. Потом ка-ак даст мне в печенку кулачищем, и всё… Помутнение нашло, не помню опосля, чё было, токма перед утром и очухалась от сна колдового…

Засветила лампу. Лежит рядом на перине красавец, спит и лыбится во сне. Тут я и сбесилась! Тятьку порешил, а лыбится! Меня против воли ссильничал! Хватилась, ить сама телешом вся, от стыда хучь в петлю! На ковре шашка серебряной змеюкой провисла, выдернула иё за голову, а вдарить не могу…

Всё помню, как ласкал-целовал, видать ранехонько выспела в ошнадцать-то леток, дюжеть пондравилось в бабы угодить… Да-а… Чё с меня взять, глупая была, тёмная таежная гордячка…

Да тут влез мне энтот хромовый картуз с пряжечкой в глаза, на гвоздике у двери привешенный, признала, разозлила себя и обеими руками провалила шашку под крестик на ём… Как в тесто влезла, вражина…

Старуха передёрнулась вся судорожно натянула на плечи одеяло, глянула пустыми глазами далеко и отрешённо. Перекрестилась…

— А он тихо так растворил глаза и глядит на меня, да жалко так глядит! И с палашом энтим распроклятым, укорно гварит: «Что ж ты девка наделала… пришлась ты мне по душе, утром сватов к тебе порешил слать… силой взял, чтоб не отвергла…» И захрипел… захрипел.

Тут я, дура, и поняла, что и себя энтим палашом в самое сердце торкнула… Люб он мне досель… Люб, хучь убей! Всю жисть энтот крестик мерещится мне, покою не даёт. А коли я ошиблась?! Ить таких картузов в кажней лавке напихано. Вроде угадала убивца батяниного, а вдруг похожий и невинный?

Вот какую земную кару себе сотворила! И не каилась… Ты первый, Хведька. А, без покаяния, вся жисть кувырком шла, я толе теперь всё поняла. Сыны и мужья гибли, у Кланьки доля вся шиворот на выворот, иё мужика легонько стукнула, он возьми и околей… может с водки сгорел, а я мучусь и казнюсь…