Михаил Рапов - Зори над Русью

Когда тиун, погасив лучинку, ушел и в пропахшей грязным потом землянке говор постепенно сменился храпом, Семен тихо окликнул лежавшего рядом холопа.

— Ну как, Иван, сказывал?

Спрошенный хотел отвечать, но зашелся натужным кашлем, сел на нарах, скинул овчину, кашлял, кашлял.

Семен накрыл его, укутал. Иван шевельнулся, захрипел:

— Говорю, да с оглядкой — опасаюсь. Сегодня я кривого Ваську подговорил. Его десятник по башке палкой огрел. Васька и упади замертво, а десятник, греха не боится, перешагнул через него и пошел дале драться. Тут я к Ваське и подсунулся: доколе, говорю, терпеть муку будем? А Васька на меня единым оком взглянул и ответил эдак:

— Чего лезешь, Иван, без тебя тошно. Терпеть нам вечно — холопы мы кабальные…

Закашлялся снова. Семка терпеливо ждал.

— Тут я про московские слободы Ваське и скажи, — отдышавшись, вымолвил Иван. — Васька верит плохо, но, говорит, бунтовать зачнете — пристану, потому все одно — пропадать!

— Тише! — толкнул Семка Ивана и в темноту: — Кто тут? Ты, Илья?

— Не пужайся, я! — ответил подошедший. — Все людей искушаешь, Семен? Вот и я тебя слушаю и через тебя рабом неверным становлюсь. Ох! Тяжел грех!

Семен, вздохи Ильи мимо ушей пустив, сказал убежденно:

— Знаю я Дмитрия Суздальского, не успокоится он, на Москву опять полезет, знаю и Москву, там взятый кус из рук не выпустят, а посему жди, робята, драки. Тогда не зевай!

Илья засопел, слышно было — отошел, потом сказал из темноты с угрозой:

— Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит — Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?

— У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено,— откликнулся Семка. — Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты за Москву горой стоять будешь. Ты раскинь мозгами–то…

— Я раскинул. Ну, скажем, сцепятся два князя Дмитрия, а вы тем временем здесь стражу перебьете и утечете, а потом что? В слободе будете жить без оброков, без даней?

— Я того не говорил, — откликнулся Семен, — татары подушную дань как драли, так и в слободе драть будут, да и без дани князю не обойдешься, спасибо скажи, что хошь боярина над тобой не будет.

— Иным словом, по–московски, значит, слобода — это когда над тобой одним кровососом меньше?

— Нет, Илья, ты раскинь мозгами. Здесь ты холоп — сиречь раб, ничего у тебя нет, окромя рук да спины, батогом избитой, а там тебя на землю посадят, хозяйствуй, обрастай добром.

— Так, так, — хмыкнул Илья, — в Москве, стало быть, барану шерстью гуще обрастать дают, чтоб стричь было чего. Вестимо, Дмитрий Суздальский по старинке живет, холопов палкой к труду приохочивает, в Москве люди хитрее, холопа ослобонят, на землю посадят, он сдуру из кожи лезть начнет, ан, глянь, князь какому–нибудь боярину слободу–то и пожалует за службу, ну боярин и почнет драть с мужиков три шкуры.

После этих слов Ильи в землянке все притихли, ждали, что ответит Семен, ибо из одного хомута в другой никому головы совать охоты не было. Семка сидел, думал, ответил не сразу.

— Обманывать не хочу, может такая беда стрястись, на грех, говорят, мастера нет, но только навряд. Московские князья землю собирают и раздаривать ее ой как не любят. — Вдруг, озлясь, закричал: — Чего ты ко мне пристал! Что я тебе — молочные реки, кисельные берега сулю? Ты бы небось хотел, чтоб тебя на печь посадили, брагой напоили да печатными пряниками угощали, а ты с боку на бок переваливался. Так ты, мил человек, спутал, эдак лишь в раю будет, да ты и в рай–то придешь — небось с апостолом Петром у ворот торговаться почнешь, дескать, много ли с меня в раю оброка спросят, не лучше ли в ад податься, там, говорят, теплее.

Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:

— Не хошь — как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.

— Хорошо тебе лаяться, Семен, — крикнул в ответ Илья, — ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька — суздалец, Васька — белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?

Семен присвистнул:

— Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое — тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.

— Я в Рязань подамся!

— Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…

Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:

— Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.

— Не гневись, государь, — угодливо откликнулся Илья, — я за нуждой иду, — и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.

А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.

16. ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ

На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.

С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», — рассуждал Фома.

Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.

«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» — завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.

«Чего это он?»

Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.

«Голоден», — догадался Фома и окликнул:

— Эй! Человече! — Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.

— Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!

Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.

— Ты што, дурень, не узнал?

Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:

— Фомущка! Друже!