Пылающий берег (Горящий берег) - Смит Уилбур

Сантен привязала Облако к воротам кладбища и с охапкой цветов обошла сбоку покрытую мхом каменную церковь. Темно-зеленое тисовое дерево раскинуло ветви над участком де Тири, свежевскопанная земля была утоптана, а могила выглядела как одна из овощных грядок Анны, только не так аккуратно обработанная и выровненная.

Сантен принесла лопату из-под навеса в дальнем конце кладбища и принялась за работу. Закончив, красиво разложила розы и немного отступила назад. Ее юбки были грязными, грязь была и под ногтями.

— Вот так, — произнесла она удовлетворенно. — Так намного лучше. Как только сумею найти каменотеса, договорюсь о надгробном памятнике, Мишель, и я снова приду завтра со свежими цветами.

В тот день Сантен работала с Анной, почти не отвлекаясь и не останавливаясь ни на минуту, прервавшись только перед наступлением сумерек, чтобы поехать верхом на холм и посмотреть, как самолеты возвращаются с севера. В тот вечер в эскадрилье недоставало еще двух самолетов, и траурная ноша, которую Сантен несла после гибели Мишеля, утроилась.

После ужина, как только они вымыли посуду, Сантен пошла в свою спальню. Она была измучена, и очень хотелось спать, но все то горе, которое днем Сантен не подпускала к себе, вышло на нее из темноты, и она уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

И все же Анна услышала их, ибо прислушивалась, ожидая этого. Она вошла в ночной рубашке и спальном чепце с оборками, неся свечу. Задула ее и скользнула под одеяла, прижала к себе Сантен, тихо напевая ей и держа в объятиях, пока наконец девушка не заснула. На рассвете Сантен снова была на холме. Дни и недели шли, повторяя друг друга, и она чувствовала себя пойманной в ловушку, лишенной надежды в этой рутине отчаяния. В повседневности были только маленькие вариации. Дюжина новых СЕ-5а в эскадрилье, все еще покрытых заводской грязно-коричнево-желтой краской и пилотируемых летчиками, каждый маневр которых даже Сантен говорил со всей очевидностью, что они — новички, в то время как число ярко раскрашенных машин, ей знакомых, уменьшалось с каждым возвращением. Колонны людей и техники, двигавшейся по главной дороге ниже замка, становились гуще с каждым днем, и чувствовалось все возрастающее беспокойство и напряжение, которое передавалось даже им троим в шато.

— Теперь уже со дня на день, — продолжал повторять граф, — оно начнется. Вот увидите, что я не ошибаюсь.

Однажды утром маленький американец, сделав круг, возвратился туда, где Сантен ждала на холме, и, далеко высунувшись из открытой кабины, сбросил что-то. Это был маленький пакет с привязанной к нему яркой лентой, служившей метой. Он упал за вершиной холма, и Сантен послала Облако вниз по склону и нашла ленту висящей на живой изгороди у подножия. Когда Хэнк снова сделал над ней круг, подняла пакет вверх, чтобы показать ему. Он поприветствовал ее и, набрав высоту, улетел в сторону гряды.

В уединении своей комнаты Сантен вскрыла пакет. В нем оказались пара вышитых «крылышек» нагрудного знака авиации сухопутных войск Великобритании и медаль в красном кожаном футляре. Она погладила блестящий шелк, на котором был подвешен серебряный крест, и, перевернув его, обнаружила на обороте выгравированную дату, имя Майкла и его звание. Третий предмет — фотография в желтовато-коричневом конверте. На ней — новые самолеты эскадрильи, поставленные широким полукругом, крыло к крылу, перед ангарами в Бертангле, а на переднем плане группа пилотов, смущенно улыбающихся фотографу. Сумасшедший шотландец, Эндрю, стоял рядом с Майклом, едва доставая ему до плеча, а у того фуражка сдвинута на затылок, руки в карманах. Он выглядел таким жизнерадостным и беспечным, что сердце Сантен сжалось настолько сильно, что она почувствовала, как задыхается. Она поместила фотографию в такую же серебряную рамочку, в какой была фотография ее матери, и держала рядом с кроватью. Медаль и «крылышки» положила в шкатулку для драгоценностей вместе с другими своими сокровищами.

Каждый день после полудня Сантен проводила час на кладбище. Выложила могилу красными кирпичами, которые нашла позади навеса с инвентарем.

— Это только до тех пор, когда мы сможем найти каменотеса, Мишель, — объяснила она ему, работая на четвереньках, и тщательно обыскивала поля и лес в поисках дикорастущих цветов, чтобы принести их сюда.

По вечерам Сантен ставила пластинку с записью «Аиды» и пристально вглядывалась в ту страницу своего атласа, что изображала имеющий очертания конской головы Африканский континент, а на нем — выделенные красным просторы империи, либо читала вслух что-нибудь из английских книг — Киплинга и Бернарда Шоу, — которые она выудила из материнской спальни наверху, в то время как граф внимательно слушал и поправлял ее произношение. Никто из них не произносил имя Майкла, но все помнили о нем каждую минуту. Казалось, что он — часть атласа, и английских книг, и ликующих звуков «Аиды».

Когда Сантен наконец чувствовала, что измучена совершенно, она обычно целовала отца и шла к себе в комнату. Но как только задувала свечу, горе приходило снова, а через несколько минут дверь мягко открывалась, и Анна входила, чтобы обнять ее и убаюкать, как маленькую.

И вот однажды, в темные утренние часы, когда вся человеческая энергия, отхлынув, находится на самой низкой отметке, граф заколотил в двери спальни.

— Что такое? — сонно ответила Анна.

— Идемте! Идемте, и вы увидите!

В поспешно наброшенных на ночные сорочки халатах женщины последовали за графом через кухню прямо на мощеный двор. Остановились и удивленно уставились на небо на востоке. Хотя луны не было, оно сияло странным колышущимся оранжевым светом, будто где-то ниже линии горизонта Вулкан [91] распахнул дверцу печи богов.

— Слушайте! — И они услышали слабый шум, доносимый ветерком, и показалось, что земля под ногами дрожит от мощи далекого огромного пожара.

— Началось, — сказал граф, и только тогда они поняли, что это была артиллерийская увертюра нового великого наступления союзников на западном фронте.

Остаток ночи просидели на кухне, подбадривая себя черным кофе и то и дело выходя вместе во двор понаблюдать за огненным представлением, словно это было какое-нибудь астрономическое чудо.

Граф торжествующе разъяснил, что именно происходит:

— Это массированная огневая подготовка, которая уничтожит заграждения из колючей проволоки и разрушит позиции противника. Боши будут истреблены. — Он показал на пылающее небо. — Кто же может выдержать такое!

Тысячи артиллерийских батарей вели огонь, каждая по фронту шириной всего в несколько сот ярдов, и в течение семи дней и ночей они не замолкали ни на минуту. Уже сама масса металла, которым забрасывали германские позиции, должна была стереть с лица земли траншеи и брустверы, вспахать и перепахать землю.

Де Тири весь горел воинственным и патриотическим жаром.

— Вы переживаете исторический момент. Вы являетесь свидетелями одной из самых великих битв всех веков…

Но для Сантен и Анны семь дней и ночей оказались слишком долгими, первое удивление вскоре перешло в апатию и отсутствие интереса. Они занимались повседневными домашними делами, больше не обращая внимания на далекую канонаду, а по ночам спали, несмотря на всю пиротехнику и призывы графа «пойти и посмотреть».

Однако на седьмое утро, сидя за завтраком, даже они уловили перемену в характере звуков и интенсивности артиллерийского огня.

Граф вскочил из-за стола и с набитым хлебом и сыром ртом и кружкой кофе в руке выбежал во двор.

— Послушайте! Вы слышите? Начался подвижной заградительный огонь!

Артиллерийские батареи переносили стрельбу в глубь обороны противника, образуя движущуюся стену огня, через которую ни одно живое существо не могло пройти.

— Храбрые союзники теперь, наверное, уже готовы для последнего штурма…

В передовых британских траншеях ждали, укрывшись за брустверами. У каждого солдата вес боевого снаряжения достигал почти шестидесяти фунтов.

Гром разрывов фугасных снарядов, перекатываясь, удалялся, оставляя их с притуплёнными чувствами и звенящими барабанными перепонками. Свистки командиров подразделений пронзительно заливались по траншеям, и люди тяжело поднялись и столпились у штурмовых лестниц. Затем, как армия леммингов цвета хаки, высыпали из своих нор на открытое пространство и стали изумленно оглядываться вокруг.