От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Вячеслав Алексеевич Никонов

Газета «Нью-Йорк пост» сообщала: «Грядет ужесточение отношения Америки к России, которое скоро заявит о себе. Новая программа начала обретать плоть и кровь в беседах Трумэна, а затем Бирнса и Баруха с Черчиллем».

Владимир Печатнов справедливо замечал: «Итак, фултонская речь Черчилля была детально согласована с руководством США, и при этом американцы, по свидетельству ее автора, не исправили в ней не единого слова, хотя имели к этому все возможности… Трумэн умел рассчитывать свои шаги не только в покере… и хорошо понимал, во что выльется затеваемый в Фултоне спектакль с его участием. Несмотря на предупреждения своих советников Дж. Дэвиса и Р. Ханнегана о том, что Черчилль может „зайти далеко“ и „связать его своей речью“, а также – на то, что антисоветский характер речи уже верно угадывался некоторыми журналистами, Трумэн не только не попытался умерить пыл Черчилля или дистанцироваться от него, но, напротив, усиленно демонстрировал свою близость к экс-премьеру и создавал рекламу его выступлению».

Утром 4 марта Черчилль перебрался из британского посольства в Белый дом.

В полдень после завтрака Черчилль с Трумэном отправились на вокзал на Юнион-Стейшн. С ними поехали генерал Леги, пресс-секретарь президента Чарли Росс, генерал Гарри Воган, а также личный врач президента полковник Уоллес Грэхем. Недавно назначенный специальным помощником президента 39-летний Кларк Клиффорд, выпускник Университета Вашингтона в Миссури, тоже занял место в поезде, чтобы совершить поездку до Сент-Луиса. Именно Клиффорд и изложит подробно все детали двадцатичетырехчасового путешествия.

Как только президентский поезд отошел от станции, подали выпивку. Черчилль предпочел шотландский виски с водой, заявив, что добавлять лед в алкогольные напитки – варварский американский обычай, как и привычка не пить виски во время еды. «Как и все, я слышал о репутации Черчилля как любителя выпить, но у меня сложилось впечатление, что он пил очень медленно, выпивая один глоток в течение нескольких часов. Держа свой бокал, Черчилль откинулся назад и сказал:

– Когда я в молодости находился в Южной Африке, вода была непригодна для питья. С тех пор я испытываю подобное подозрение к любой воде. Но я узнал, что ее можно сделать пригодной к употреблению, добавив немного виски.

Президент разразился хохотом».

Радио, а затем газеты тем временем сообщали, что Трумэн на короткое время заменил машиниста локомотива. И на вопрос, как ему это понравилось:

– Мне это так понравилось, что я думаю теперь купить локомотив.

Что некоторые журналисты сочли прекрасной остротой.

«Когда мы расслабились на диванах и мягких креслах в личном вагоне президента, президент Трумэн повернулся к своему гостю и сказал:

– Теперь, мистер Черчилль, мы некоторое время будем вместе в этом поезде. Я не хочу ограничиваться формальностями, поэтому я бы попросил Вас называть меня Гарри.

Слегка грациозно наклонив голову, Черчилль ответил:

– Я был бы рад называть вас Гарри. Но вы должны называть меня Уинстоном.

Президент сказал:

– Я просто не знаю, смогу ли я это сделать. Я так восхищаюсь Вами и тем, что Вы значите не только для своего народа, но и для этой страны и всего мира.

Черчилль, широко улыбаясь, разрешил этот вопрос:

– Да, вы можете. Вы должны, иначе я не смогу называть вас Гарри.

Явно довольный, президент Трумэн согласился:

– Что ж, если Вы так ставите вопрос, Уинстон, я буду называть Вас Уинстоном».

Президент доверительно сообщил Черчиллю, что намерен отправить тело посла Турции в Соединенных Штатах Мехмета Мунира Эртегуна в Турцию на том самом крейсере «Миссури», на котором принималась капитуляция Японии. Эртегун, умерший в конце 1944 года, был похоронен на Арлингтонском национальном кладбище до тех пор, пока его тело не будет возвращено на родину. Леги добавил, что «Миссури» будет сопровождать оперативная группа ВМФ – «еще один мощный линкор, два новейших авианосца, несколько крейсеров и около десятка эсминцев». Все оперативная группа останется в Мраморном море на неопределенный период, чтобы произвести впечатление на Советский Союз, продемонстрировав ту важность, которую Америка придает Греции и Турции.

Черчилль был явно доволен тем, что с ним поделились этой новостью, хотя он был, как любил тогда выражаться, «частным лицом». Он сказал, что считает это «очень важным государственным актом». Черчилль чуть позднее поставит об этом в известность Эттли и Бевина: «Можно предположить, что Россия поймет необходимость разумной дискуссии со странами западной демократии. Я уверен, что нахождение столь мощного американского флота в проливах должно принести большую пользу как в плане поддержки Турции и Греции, так и в плане реакции на создание советской военно-морской базы в Триполи – того, что Бевин назвал перекрытием нашей жизненно важной транспортной артерии в Средиземноморье».

Вскоре Черчилль попросил разрешения удалиться, чтобы поработать над своей речью. «Его подход к написанию речей был полной противоположностью почти всем американским политикам, которых я знал, – рассуждал Клиффорд. – Во-первых, он писал каждую речь, что даже тогда становилось все более редким явлением в американской политике. Он придавал величайшее значение не только своей общей теме, но и точным словам, которыми он ее описывал. Черчилль не знал, вернется ли он когда-нибудь на свой пост, но он хотел предупредить мир, и особенно США, об опасностях сталинизма точно так же, как он предупреждал в тридцатые годы о Гитлере».

Был ли Трумэн знаком с окончательным текстом речи? Да, конечно, подтверждал Клиффорд: «Президент сказал, что не будет читать окончательный текст, чтобы иметь возможность позже сказать, что он не одобрял его заранее. Однако пресс-секретарь Черчилля раздал окончательный вариант речи журналистам в поезде за ночь до ее произнесения, и сотрудники Белого дома также получили копии. Что касается президента Трумэна, то, несмотря на свое предыдущее решение, он обнаружил, что не может удержаться, чтобы не прочитать его.

Это было блестящее и достойное восхищения заявление, сказал он Черчиллю, и оно „наделает много шума“».

Реакцию президента подтверждал и сам Черчилль в том же послании Эттли и Бевину: «Он сказал мне, что речь, по его мнению, восхитительна и не принесет ничего, кроме пользы, хотя и наделает шума».

Внеся последние штрихи в текст, Черчилль присоединился к Трумэну и его помощникам за аперитивом и ужином. Президент обратил внимание гостя на президентский герб, который висел на стене вагона:

– Это может вас заинтересовать. Мы только что повернули голову орла от когтей со стрелами войны в сторону когтей с оливковой ветвью мира.

Черчилль взглянул на печать и сухо заметил:

– У меня есть предложение. Голова должна быть на шарнире, чтобы в зависимости от обстоятельств она могла повернуться от оливковой ветви к когтям войны.

И добавил, что оливки на ветви