Понсон дю Террайль - Красотка-еврейка

— Знаете ли вы, господин де Коарасс, — сказала она, — что король сразу полюбил вас?

— Его величество превознес меня свыше меры!

— Вы родственник Пибрака?

— Да, ваше высочество.

— Он очень умен.

— О, без сомнения! — ответил Генрих и тут же решил вновь вернуть разговор к первоначальной теме, от которой, видимо, увиливала Маргарита. — Кстати, разве мессир де Брантом не извинился перед вами?

— Нет, чтобы излечиться от своего безумия, он удалился в свое аббатство.

— Бедный человек!

— Как, да вы жалеете его? — спросила Маргарита.

— Да как же мне не жалеть его, принцесса, если я понимаю, как он должен был страдать! — ответил Генрих.

На этот раз намек отличался излишней прозрачностью.

— Вы отличаетесь настоящей гасконской смелостью! — заметила Маргарита.

— Бога ради, простите, принцесса, но я так смущен…. Генрих так тонко разыграл сконфуженного, что Маргарита была тронута смущением беарнца.

— Сколько вам лет? — спросила она.

— Двадцать.

— В таком случае я прощаю вас! — сказала она, протягивая ему руку.

Генрих взял эту руку, осмелился поднести ее к губам и сделал движение, собираясь опуститься на колени перед Маргаритой, но в этот момент в дверь постучали.

— Кто там? — испуганно спросила принцесса.

— Ваше высочество, — ответил юный голос, — королева-мать послала меня за вами!

— Хорошо, милый Рауль, — Ответила Маргарита, узнав пажа по голосу, — скажи королеве, что я собиралась лечь спать, но я оденусь и приду. — Затем она подбежала к маленькой боковой двери и тихо крикнула: — Нанси!

Не прошло и двух секунд, как в коридоре послышалось шуршание шелкового платья Нанси, и камеристка вошла в комнату.

— Как видите, — сказала принцесса Генриху, — я принуждена расстаться с вами!

— Увы! — вздохнул Генрих.

— А я-то так хотела узнать от вас все подробности относительно неракского двора!

— Но я всегда к услугам вашего высочества!

— Ну что же, приходите завтра опять!.. — И с этими словами Маргарита дала принцу руку для поцелуя и приказала Нанси проводить его.

Через несколько минут Генрих уже проходил мимо кабачка Маликана. Рассеянно заглянув туда, он увидал какого-то человека, спокойно гревшегося у камина. Это был Ноэ.

— А, это вы, Анри? — сказал последний. — А я только потому и зашел сюда, что рассчитывал встретиться с вами!

— Ты так расстроен? — шепотом спросил Генрих приятеля. — Уж не пришлось ли тебе добираться сюда вплавь прямым сообщением от моста Святого Михаила?

— Нет, — ответил Ноэ, — я обеспокоен за вас!

— За меня? Это почему?

— Ах черт, а ведь я совершенно забыл о ней! Странное дело: у Сарры я забываю о существовании принцессы Маргариты, у Маргариты — о существовании красотки-еврейки!

— Так! Как видно, память у вас находится в добром согласии с сердцем!

— Но принцесса так красива!

— Ах, так вы ее любите?

— Это я пока еще не могу сказать.

— Так, значит, вы любите ювелиршу?

— Не знаю, ничего не знаю! Она тоже удивительно красива и к тому же так несчастна! Ведь этот Лорьо, которого мы считали таким честным и порядочным, на самом деле просто негодяй, разбойник, убийца!

— Вот как? — сказал Ноэ. — А я-то собирался спасти его от большой опасности! Да, мне кажется, что его немножко прирежут. Ну, теперь я не стану мешаться в это дело, но его жену непременно надо будет спасти!

— Да что ты говоришь? — взволнованно спросил принц. — Они оба подвергаются опасности? Расскажи мне скорее, в чем дело!

XX

В то время как Генрих Наваррский был еще у принцессы Маргариты, Рене шел в Лувр, объятый думами, навеянными на него откровениями Годольфина. Он имел право свободного доступа к королеве во всякое время. Екатерина не могла и дня прожить без своего парфюмера, и Флорентинец знал больше государственных тайн, чем сам король. Когда он вошел в комнату королевы, она как раз дочитывала объемистое письмо младшего сына, герцога Анжуйского, который писал ей из Анжера о бунтовщическом движении среди гугенотов.

— Ну, погоди только! — со злобой пробормотала она, — я заставлю короля, несмотря на всю его слабость, издать хорошенький указ против этих поклонников проповеди! А, это ты, Рене? — сказала она, увидев парфюмера. — Ты очень кстати!

— Я нужен вашему величеству?

— Да. Ты напишешь под мою диктовку письмо герцогу Анжуйскому. Я должна, наконец, покончить с гугенотами!

— Совершенно согласен с вашим величеством!

— Герцог пишет мне, что гугеноты опять начинают затевать что-то. Но что мне ответить ему? Посоветуй, Рене!

— Я прочел в звездах, что гугеноты погубят монархию! — важно сказал он. — Конечно, это еще не окончательно, — стал он сбиваться с тона, заметив, как побледнела Екатерина, — это зависит от того, поставят ли их на свое место… Словом, я не знаю, но совершенно ясно, что опасность есть и монархию будет защищать женщина…

— И… эта женщина?

— Это вы, ваше величество!

— А восторжествует она?

— О да, но лишь ценой потоков крови!

— Кровь! — сказала Екатерина, с суеверным почтением прислушиваясь к изречениям Рене. — Да, кровь должна будет пролиться, и опять меня будут винить в жестокости, кровожадности, нетерпимости. А между тем, видит Бог, в моем сердце нет и следа фанатической нетерпимости к иноверцам. Я, дочь герцогов Медичи, воспитанная лучшими профессорами Флоренции, могу ли быть настолько умственно ограниченной, чтобы преследовать людей лишь за то, что они предпочитают проповедь мессе? Но дело в том, что за религиозными убеждениями у гугенотов скрываются мятежные политические надежды. Они восстают против пышности и великолепия трона и его ближайших помощников, готовы разграбить монастыри, — словом, хотят ниспровергнуть весь тот порядок вещей, на котором уже столько лет зиждется величие Франции… Гугеноты — враги монархии и трона, а потому должны погибнуть!.. Однако писать, Рене, писать! — спохватилась она. Екатерина продиктовала парфюмеру письмо герцогу Анжуйскому. В этом письме она ссылалась на болезнь короля, которая мешает в данный момент предпринять что-либо решительное, но, по ее мнению, у герцога как губернатора Анжера достаточно власти, чтобы сажать в тюрьмы и вешать всех тех, кто будет уличен в антимонархической деятельности. Поэтому она усиленно рекомендовала сыну суровую непреклонность и строжайшие меры.

— Ваше величество, — сказал Рене, поднося королеве письмо для подписи, — вы предписываете спасительную строгость по отношению к провинциальным гугенотам. Ну а парижские?

— До них дело дойдет потом, — ответила королева.