Полонез - Александр Григорьевич Домовец

class="p1">— Для патриота заявление довольно рискованное, — говорю со смехом. — Хотя насчёт качества согласен… Ну что, ещё по одной?

Тянусь за бутылкой, однако, к моему удивлению, Каминский накрывает свою рюмку ладонью.

— У меня есть несколько вопросов, — сообщает он слегка извиняющимся тоном, — и лучше бы задать их на свежую голову.

Другими словами, пан Войцех хочет выяснить отношения. Ожидаемо. Рано или поздно такое желание у моего товарища должно было возникнуть. Отодвигаю бутылку и вопросительно смотрю на него.

— Все ваши инструкции были выполнены самым скрупулёзным образом, — говорит Каминский, откашлявшись. — Вместе с Жаком мы скрутили англичанина. Вскрыли саквояж с деньгами. Засеяли ими мостовую и тротуар… И теперь я хочу спросить: зачем? Зачем всё это, включая более чем странную выходку с банкнотами? Ведь не для того же, чтобы другой-третий десяток оборванцев обогатились за счёт британского посольства?

Пан Войцех сразу берёт быка за рога, и это делает честь его решительности.

— Нет, разумеется. Откровенно говоря, парижские оборванцы меня не интересуют, — отвечаю спокойно. — Цель, которую я преследую, совершенно иная.

— Какая же? — тут же спрашивает Каминский, наклонившись ко мне через стол.

— А вы не догадываетесь? — отвечаю вопросом на вопрос.

Мой товарищ — человек умный и опытный. И если он сейчас мне скажет, что теряется в догадках, я ему не поверю.

— Н-ну… у меня ощущение, что вы хотите скомпрометировать Лелевеля, — признаётся он.

— Браво, пан Войцех! Ровно этого я и добиваюсь.

— Но зачем? — почти кричит Каминский. — Это же предательство! Он вам доверяет!

Прежде чем ответить, я пару секунд колеблюсь. Несколько недель общения с паном Войцехом породили во мне чувство симпатии. Он очень помог мне, и — я надеюсь, — продолжит помогать. Но больше играть с ним втёмную было бы неправильно, да и не получится, — не тот человек. Стало быть, настало время вскрыть карты. Не все, разумеется, не все, но какую-то часть…

— Поговорим начистоту, пан Войцех, — говорю неторопливо. — Мне очень не нравится, что Лелевель связался с англичанами и берёт у них деньги. И я хочу этому помешать… с вашей помощью. И предательством это не считаю. Он мне, может быть, и доверяет. А я ему с некоторых пор — нет, чёрт побери!

Каминский пожимает плечами.

— Не понимаю, — произносит решительно. — Ну, берёт. Не себе же в карман! Политическая работа, поддержка эмигрантов — это всё требует средств, а где их ещё взять?

— Лучше бы себе в карман, — возражаю со вздохом. — На эти деньги Лелевель сейчас готовит вторжение.

— То есть?

Я коротко рассказываю ему о планах полковника Заливского разжечь в Царстве Польском партизанскую войну.

— Бог весть, чем всё это закончится, — подвожу итог. — Ясно одно: опять польётся кровь. И русская, и польская. И каждая капля будет оплачена английскими деньгами… И самое грустное, что пан Лелевель это понимает. Ещё как понимает! Просто ему это безразлично. Он большой политик и ради достижения своих целей пойдёт на всё. Если ради свободы и независимости понадобится завалить русскую армию польскими трупами, его и это не смутит. А британцы денежек подбросят, подбросят. Пять саквояжей, десять, да хоть сто! И продолжат воевать с Россией руками поляков.

Каминский поражён. Он молчит, опустив глаза и машинально катая хлебные шарики.

— И не забудьте, что к войне подключатся известные нам с вами «народные мстители», — добавляю мрачно. — Не хочу даже думать, какой простор и раздолье для них откроется в новой ситуации… А чего от них ждать, мы знаем. Калушинская беда показала.

Каминский встаёт и, сунув руки в карманы, подходит к окну. За окном вечер и темнота. Лишь тусклый свет уличных фонарей посильно борется с окружающим мраком. Боюсь, что на душе у моего товарища так же сумрачно.

— Плохо, — произносит пан Войцех, повернувшись ко мне. — Новая кровь, новые жертвы… Нельзя этого допустить, тут я с вами согласен. Но что же делать? Где выход? Я патриот, я хочу свободы для Польши. В этом смысле я с Лелевелем…

— Быть патриотом и быть фанатиком — вовсе не одно и то же, — говорю сурово. — Что делать и в чём выход? Тут я пас. Я не политик и в масштабных категориях не силён. Однако я знаю, что надо делать здесь и сейчас. — Каминский выжидательно смотрит на меня. Поймав его взгляд, заканчиваю твёрдо: — Я хочу сорвать кровавую авантюру и сделаю для этого всё, что в моих силах.

— А почему бы не объясниться с Лелевелем начистоту? Насколько я знаю, вы входите в его окружение…

— Если бы всё так просто, пан Войцех… Лелевель и люди из его ближайшего окружения именно фанатики. На ненависти к России помешаны, ради независимости Польши пойдут на всё. Понадобится, так заключат союз не то что с Англией, — с дьяволом.

«А того не понимают, что в некотором смысле Англия гораздо хуже дьявола», — высказываю мысленно своё личное мнение.

Ну, вот, — часть карт открыта… Каминский садится и, не глядя на меня, разливает коньяк по рюмкам. Жадно, одним глотком, выпивает свою и тут же наполняет снова.

— Что вы намерены предпринять? — спрашивает медленно.

Испытываю внутренне облегчение. Это уже деловой разговор. Не знаю, сумел ли я убедить бывшего следователя в своей правоте, но есть ощущение, что, как минимум, он не кинется завтра в Комитет, чтобы разоблачить мою измену.

И ещё… Я бы не хотел потерять наметившуюся дружбу с паном Войцехом. За последние недели общение с этим человеком стало для меня отдушиной, которой так не хватает в Париже. Странное дело! Вроде бы нахожусь постоянно в эмигрантской гуще, — то на заседаниях малого совета, то на собраниях-чаепитиях в особняке… Отчего же душа тяжко больна одиночеством?

— То, что я намерен предпринять, прямо вытекает из того, что вы уже сделали, пан Войцех, — говорю несколько туманно. Впрочем, тут же поясняю: — Мало устроить скандал. Надо его ещё и обнародовать. С первой задачей вы справились блестяще. Теперь моя очередь.

— А именно?

— Вы собственными руками создали чрезвычайно пикантную ситуацию. Нападение на английского дипломата Гилмора и его деньги, разбросанные к радости оборванцев, затем появление на авансцене лидера польских эмигрантов профессора Лелевеля… Ни секунды не сомневаюсь, что уже завтра о деньгопаде будет говорить весь Париж.

— Ещё как…

— Но этого мало. Надо, чтобы историю расписали парижские газеты, причём в нужном для нас русле. И чтобы непременно прозвучал вопрос: что, собственно, связывает помощника английского посла Гилмора с его денежным саквояжем и председателя Польского национального комитета?

Каминский смотрит на меня с интересом.

— А как вы думаете этого добиться?

— Есть некоторые возможности… — бросаю загадочно.

— Странный вы человек, — говорит вдруг