Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

катастрофами. Возвеличивание самопожертвования могло вызвать невыносимое чувство провала и вины у тех, кто выжил, а их товарищи – нет. Молодого солдата Дитмара Ф., например, преследовал один и тот же кошмар, в котором ему приходится нести в могилу на своих плечах пятнадцать мертвых товарищей34.

Те, кто помогал военнопленным и беженцам, получили бронзовую медаль VdH с словами “Свет, жизнь, любовь” и “Верность за верность”. На ней была изображена Сталинградская Мадонна – изначально рисунок был сделан Куртом Ройбером, военным хирургом и пастором во время одного из его последних транспортных рейсов. Ройбер сдался с остатками 6-й армии в январе 1943 года и через год умер от брюшного тифа в лагере для военнопленных в Татарстане.

Для некоторых жизнь в одном из советских лагерей была опытом обращения. Однако многие другие вернулись со своим прежним мировоззрением, только ожесточившись35. Бывшие военнопленные заявляли о своей невиновности, но иногда только для того, чтобы показать, насколько мало опыт советских лагерей изменил их фашистские взгляды на добро и зло. В 1956–1957 годах Франкфуртский институт социальных исследований провел интервью в фокус-группах с почти четырьмястами репатриантами. Результаты выявили сильные тоталитарные тенденции, отрицание преступлений нацистов и желание, чтобы немецкая нация вновь стала сильной, хотя более трети были против перевооружения, опасаясь, что они могут стать пушечным мясом на новой войне. Лобби VdH эти открытия не понравились, и оно отказалось от поддержки исследования. По ее словам, оно было предвзятым и нерепрезентативным36. На самом деле, когда вернувшиеся прислали в VdH свои личные воспоминания, они были еще более откровенными. Один человек посвятил сотню страниц несправедливости, которую ему причинили Советы. Он писал, что стал жертвой неправильного установления личности и жестокого обращения. Он объявил голодовку, а также подал официальную жалобу властям лагеря на неприемлемые санитарные условия; в камере у него не было туалета, и ему приходилось использовать ведро. По сравнению с “произвольными” условиями в советском лагере, писал он, “политика уничтожения Гитлера была гуманной”. “Гитлер хотя бы был честен: евреи – деструктивный элемент, и, следовательно, их надо уничтожить; количество славян увеличивается слишком быстро, и их необходимо истребить, чтобы восстановить европейский баланс”. Автор письма видел в России так много евреев, что сомневался, что “несколько существующих печей” могли убить 6 миллионов человек. Когда в 1956 году он прочитал в заслуживающей доверия газете для репатриантов (Der Heimkehrer), что, возможно, было убито до 4 миллионов человек, ему стало “стыдно”: “Я не предполагал, что все так плохо”, как будто будь цифра меньше, это означало бы, что все в порядке37.

Как мы видели, к середине 1950-х годов такой подход уже не был приемлемым для общественности. Вне зависимости от личных взглядов возвращающихся, само их появление и опыт оказались уроком, который соответствовал потребностям Западной Германии, прокладывавшей свой путь через холодную войну и экономическое чудо. Вернувшиеся стали темой передвижной выставки “Wir Mahnen” (“Наше предупреждение”). Ее посетил миллион человек, включая многих школьников, приходивших целыми классами. В маленьких городах ее видела половина жителей.

Когда выставка была открыта в 1951 году, она фокусировалась на страданиях в лагерях. К концу десятилетия это уже не считалось целесообразным. Посетителям следовало перенести практические идеи из прошлого в настоящее. Выставка должна была “противостоять Zeitgeist”. Пространство, посвященное страданиям, сократилось, а пространство, посвященное урокам, расширилось. Цель, как объясняли организаторы, заключалась в том, чтобы показать, как “из самого опыта возникает новая задача [Aufgabe], которая… позволяет применить полученные знания в повседневной жизни на благо всех, а также себя”. На входе посетителей встречал девиз: “Мы были несвободны, бесправны, и наш мир рухнул, но мы развили силы, о существовании которых даже не подозревали”. На выставке было представлено все: от стихов, деревянных ложек ручной работы и шахматных наборов до одежды, сшитой из мешков из-под сахара, как доказательство того, что немецкие военнопленные смогли преодолеть “материальные… и духовные страдания посредством творческой деятельности”. Старые добродетели были столь же важны, как и прежде. Самым “драгоценным сокровищем, которое мы привезли с собой домой”, писал один из них во Frankfurter Allgemeine Zeitung, были “наши нерушимые духовные ценности”: “Ни один Volk и тем более никакое демократическое государство не могут существовать в долгосрочной перспективе, если нарушены такие понятия, как честь и лояльность”38.

Чего выставка не показала, так это того, что к 1953 году благотворительные организации получали от военнопленных все более длинные списки пожеланий, включавшие наручные часы, музыкальные инструменты, спортивную обувь и другие мелкие предметы роскоши. Число случаев психических заболеваний также росло39. Выставка, напротив, уверяла, что заключенные в результате лагерного опыта не пострадали. Из жертв, нуждающихся в сострадании, вернувшиеся превратились в образцы для подражания, заслуживающие уважения и восхищения. И их искупление было направлено не только против Москвы. Во времена растущего благосостояния морально стойкий военнопленный также давал уверенность тем, кто беспокоился о том, что американское “массовое” потребление может развратить немецкую душу.

Такова была точка зрения кураторов и спонсоров. Но что же вынесли с выставки сами западные немцы? По счастливой случайности в Федеральном архиве сохранилась пачка отзывов посетителей за 1957 год. Некоторые были озадачены экспозицией. “Что мешает нам сказать: мы больше не хотим войны?” – поинтересовался один из них. Двое подростков во Франкфурте задавались вопросом, не пытается ли выставка отвратить их от службы в армии. Для подразделений бундесвера, напротив, выставка стала долгожданным доказательством того, “почему нам снова нужна армия”. Однако большинство ответов касались внутренней силы и духовного стержня людей. Благодаря своей личной борьбе и “хладнокровию” (Haltung) военнопленные светили “сияющим светом” в “беспокойные времена, которые угнетают нашу внутреннюю человечность”, написал один посетитель. Выставленные предметы воспринимались не как знаки материального “я”, а как их полная противоположность – напоминания о мимолетной незначительности вещей для человеческой души. Для школьника из Тюбингена выставка показала, как “отступает все несущественное, и важна только внутренняя жизнь”. Платон и немецкие романтики могли бы одобрительно кивнуть. Комментарий ясно выразил моральную двойственность и отрицание, которые немцы продолжали испытывать по отношению к миру вещей, даже несмотря на то, что (или, возможно, потому что) они чувствовали себя в нем все более и более комфортно. “Несчастье разрушает материальную жизнь, – писал другой студент, – но духовная жизнь обогащается, если человек достаточно силен, чтобы вынести страдания”. С этой точки зрения опыт военнопленных был проверкой личной души и характера, и немцы доказали, что они достаточно сильны, чтобы пройти его40.

Спорный траур

Путь вернувшихся военнопленных привел их из России во Фридланд, деревню в Нижней Саксонии, носившую название средневековой крепости,