Степкина правда - Николай Константинович Чаусов

и, закрыв руками лицо, тихо стонал. Юра насильно поднял его голову, оторвал руки и удивленно воскликнул:

— Вот это фонарь! Чем это он тебя так? За что тебя, малый?

Весь левый глаз Синицы заплыл и стал сине-красный, как свекла.

— Это Коровин его. Кулаком, — незаметно подошел к нам Саша. — Он всех эдак бьет, Коровин-то. Он и у Коли игрушку отнял…

— Ну и удар! — продолжал удивляться Юра. — Такого и боксер не сумеет. Давай-ка примочку сделаем, полегчает.

Юра смочил в воде носовой платок и сам приложил его к заплывшему глазу Синицы.

— Ну как, помогло?

— Ага, легче.

— Тогда шагай домой, — сказал Юра. — Или тебя проводить? Боишься, опять побьют?

— Не боюсь я, — сердито проворчал Синица. — Это вон они трусы, коровинские холуи, — повел он на нас здоровым глазом. — Трусы!

Я не выдержал, сорвался с места и побежал.

— Коля! Куда же ты, Коля! — кричал мне вдогонку Юра, но я даже не оглянулся.

На крыльце меня встретила мама.

— Где ты был? Я тебе что сказала?!.

Но я проскользнул мимо мамы в прихожую, чуть не сбил с ног перепуганную бабу Октю и, убежав в детскую, упал ничком на кровать, зарылся лицом в подушку. А следом вбежала мама.

— Колечка, что с тобой? Что случилось?

Я не мог ни говорить, ни плакать, ни стонать, как Синица, хотя мне было в тысячу раз больнее, чем ему. Лучше бы меня тоже побили! А мама трясла мое плечо и сама, чуть не плача, твердила:

— Что с тобой? Что случилось?!.

Я молчал. Я лежал и грыз в бессильной злобе подушку, пока не пришел Юра и не упросил маму уйти из комнаты. Я слышал, как он сердито сказал ей:

— Пожалуйста, оставь нас одних, тут наше мужское дело!

А когда мама ушла, Юра оторвал меня от подушки и, усадив на кровати, сказал:

— Что же ты делаешь, Коля? У своих же товарищей рыбу отнимать! И для кого? Для какого-то атамана Коровина. Кто же вы после этого?..

«Так и есть, — понял я, — Синица рассказал Юре все. Тоже мне, герой! Сплетник! Только ябеды да девчонки жалуются на мальчишек взрослым…»

— Это тебе Синица наболтал? Да?..

Но Юра остановил меня.

— Давай-ка разберемся, брат, что ты сделал. Во-первых, не Синица, а Коля Синицын. И не наболтал, а рассказал правду. Ведь он тебе предлагал не ходить с вашим атаманом на грабеж? Молчишь? А ты смалодушничал, струсил. Скажи, а если бы вернулись в Иркутск колчаковцы и стали расстреливать семьи коммунистов и комсомольцев — ты тоже помогал бы им?

— Нет! Не помогал бы! — вскричал я, пугаясь.

— А если бы тебя заставили? Били?

— Все равно не помогал бы!..

— Врёшь! Ты же трус! Ты же коровинских кулаков побоялся, а уж куда там колчаковцев!.. Не так просто, когда тебе в лоб наставят дуло вот такой штучки. — И Юра вынул из-под полы рабочей куртки настоящий револьвер, покачал им перед моим носом.

А я и не знал, что у него был револьвер. И потрогал черную, блестящую сталь оружия.

— Это тебе, когда ты в деревню поехал, дали?

— Это мне кулак один подарил, — загадочно улыбнулся Юра. — И вот это. — Он наклонил голову, развел пальцами светлые, чуть-чуть рыжие волосы и показал небольшой свежий шрам.

— В тебя стреляли?! — поразился я.

— Вот из этой самой штуки. Мое оружие у меня в ЧК взяли, а это оставили мне. У тебя, говорят, на голове кулацкая памятка, пусть будет и эта. Так-то, брат.

И он рассказал, как еще с одним рабочим из депо они нашли у кулаков хлеб и как потом ночью кулаки стреляли в них, а крестьяне помогли поймать негодяев и отвезли в волость.

Я слушал с разинутым ртом, забыв о своем бесчестии и Синице, но Юра сам напомнил мне:

— А ведь я тоже бы мог испугаться кулацких обрезов и не рассказать про спрятанный хлеб. И другие бы побоялись, а голодающие на Волге не получили бы своего пайка. А Синицын не побоялся, не пошел отнимать рыбу у бедняков… Ну-ка, скажи честно: красиво ты поступил? И кто из вас герой: ты или Коля Синицын? Опять молчишь? Значит, стыдно. Это хорошо, когда стыдно: можешь еще исправиться. Вот подружись с ним и стань таким, как он… Хочешь, позову его?

— А он здесь?..

— У бабы Окти на блины налегает. Не каждый день его блинами кормили, вот наверстывает упущенное, — пошутил Юра. И, пообещав послать ко мне Колю, ушел на кухню.

Синица пришел вскоре же и встал у двери, не решаясь пройти дальше. С минуту мы молча смотрели друг на друга.

— А у меня Коровин поезд отнял, — сказал я, не зная, с чего начать разговор. — Мне его Юра сам сделал…

— А Степка у тебя был? — спросил Синица.

— Нет, а что?

— Так. И у меня не был.

И опять молча смотрели друг на друга. Левый глаз у Синицы заплыл совсем и стал черным.

— Брат у тебя добрый. — Тоже не зная, о чем говорить, выдавил из себя Синица. — И бабушка добрая…

— А как ты домой пойдешь? Не боишься? — перебил я.

— Теперь уже все, больше не тронет. Может, потом когда…

— А ты опять откажешься? Если прикажет?

— А ты?

— Откажусь! — твердо отрезал я.

— И я тоже. Надо, и другие чтоб не ходили, — оживился Синица и подошел ближе ко мне, сел на краешек стула. — Надо так, чтобы… — И, помолчав, тихо, внушительно добавил: — Чтобы ему, гаду, жизни не было!

— Атаману?

— Факт.

— А как? Убить?

— Зачем убивать? — улыбнулся тот одним глазом. — От баловства отвадить. От мордобоя. Ничего, мы еще поглядим, кто кого…

— Кто?

— Так я. Думаю так. Степка когда придет, ты ему скажи, что мы с тобой помирились. А ко мне пускай сейчас не приходит, после когда. Скажешь? Он прийти должен.

— Скажу, — обрадовался я такому доверию. — А ты ко мне еще придешь?

— Приду. Дрова с батей напилим, тогда приду. Только учти: обманешь, опять с Коровиным пойдешь баловать — худо будет. Мы предателей не жалеем, — вдруг пригрозил он мне. И встал. — Ну, я пошел, Коля.

Синица ушел, а я сидел на кровати и думал: с кем собирается он отваживать атамана от мордобоя? Кто это «мы», которые не жалеют предателей? Уж не со Степкой ли они хотят сладить с Коровиным? Да таких, как Степка и даже Синица, атаман отлупит десятерых, а то и побольше! И вдруг стало тоскливо жутко: ведь Коровин не простит мне дезертирства и поставит такой же фонарь. А тут еще