Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс

стало опровержение учения о самозарождении жизни. Вскипятите сено в воде и перелейте полученную жидкость в герметичный контейнер. Ничего не произойдет. Но впустите немного воздуха, и в контейнере тут же начнет расти плесень. Почему так происходит? Некоторые ученые XIX века считали, что неживая материя в настое сена вступала в реакцию с воздухом, спонтанно создавая жизнь, которой раньше не было. Пастер, напротив, считал, что с воздухом извне поступает пыль, содержащая невидимые «зародыши» или «споры» плесени, которые начинают активно развиваться, попав в настой. Чтобы взрастить жизнь, нужна жизнь.

В принципе было достаточно ясно, какую из этих противоположных точек зрения выбрать. Подайте в смесь воздух, полностью свободный от «пыли» или «спор». Если в этом случае в смеси разовьется жизнь, теория о самозарождении будет подтверждена.

На практике проблема заключалась в том, что очень трудно создать полностью стерильный воздух, учитывая, что споры, упоминаемые Пастером, неразличимы человеческим глазом, и на момент его исследований не было никаких способов достоверно определить степень чистоты изучаемого воздуха. Тем не менее было предложено много оригинальных решений. Воздух нагревали или пропускали через кислоту, чтобы убить споры. Эксперименты проводились в помещениях давно заброшенных архивов, где должна была давно осесть вся пыль. Воздух хранился в контейнере, покрытом жиром для улавливания пыли, или нагнетался в емкости через длинную изогнутую трубку, которая должна была выполнять все ту же функцию фильтра (рис. 2.4).

Рисунок 2.4. Колба с горлышком, напоминающим шею лебедя

Самый впечатляющий путь к получению достаточно чистого воздуха привел исследователей на вершины гор. В 1860 году Пастер взял с собой 20 тщательно приготовленных отваров на Мер-де-Глас, ледник на горе Монблан во французских Альпах, где подверг эти отвары воздействию холодного чистого альпийского ветра на высоте более 180 метров над уровнем моря. Вернувшись в Париж, ученый обнаружил, что плесень появилась всего в одном отваре. Таким образом, казалось бы, гипотезу о невозможности самозарождения жизни следовало считать доказанной. Однако у Пастера был конкурент. Его великий соперник Феликс Пуше в ответ повторил эксперимент Пастера высоко в Пиренеях, и на всех его отварах появилась плесень.

За год до этого Пастер и Пуше поссорились из-за противоположных взглядов на возможность самозарождения жизни. Был созван комитет Французской академии наук, чтобы присудить приз за лучшее практическое исследование этого вопроса – конкурс, исход которого, по мнению обеих сторон, должен был вынести окончательный вердикт о возможности возникновения слизи и плесени из полностью неорганических ингредиентов. Когда комитет собрался, Пуше обнаружил, что в нем полно сторонников Пастера. Он предпочел уйти, нежели предстать перед таким подозрительным трибуналом. Затем, после успешного эксперимента в Пиренеях, он и Пастер договорились о матче-реванше. Однако и в этот раз он обнаружил, что комиссия полностью состоит из его противников. Он предложил изменить правила, но сторонники Пастера не согласились. Пуше снова удалился, и это был конец идеи спонтанного зарождения.

Некоторые авторы обвиняли Пастера в том, что из-за него провалились оба суда; они указывают на его репутацию (которая была несколько запятнана выпуском его лабораторных журналов) воинственного и несправедливого участника научных споров. Однако я бы рассматривал этот эпизод скорее как некую притчу из жизни, иллюстрирующую тот факт, что в научном процессе взвешивание доказательств – задача, обычно возлагаемая на беспристрастный суд – редко бывает объективным и тем более методичным, но всегда подвергается влиянию политических и личных мотивов, как в процессе рассмотрения доводов, так и во время вынесения окончательного решения.

До сих пор мы говорили в основном о теоретических исследованиях, опирающихся в первую очередь на личный энтузиазм ученых, но, понаблюдав за проверками исследований, спонсируемых промышленностью, мы только убедимся в правильности моего суждения о мотивах, лежащих в основе научных вердиктов.

Торговые компании порой финансируют независимые научные исследования в надежде обнаружить факты, способствующие их прибыли. При этом нередко выясняется, что из двух групп ученых, работающих над неким вопросом, одна из которых финансируется промышленностью, а другая нет, группа, поддерживаемая промышленностью, со значительно большей вероятностью придет к коммерчески благоприятным выводам, даже если эта группа состоит из университетских ученых, не связанных с отраслью напрямую.

Исследователи, финансируемые Coca-Cola, PepsiCo и другими производителями газированных напитков, в пять раз чаще, чем другие, обнаруживают отсутствие прямой связи между употреблением подслащенных газированных напитков и ожирением. Те, кого финансируют табачные компании, в семь раз чаще других обнаруживают, что пассивное курение не оказывает вредного воздействия на здоровье. Исследователи эффективности новых лекарств, не финансируемые фармакологической отраслью, получают доказательства эффективности препарата всего в 80 % случаев, в то время как ученые, финансируемые создателями лекарств, обнаруживают положительный результат почти в 100 % случаев. Похоже, наукой руководят не только холодные, беспристрастные факты, но и неумолимые деньги.

Как же выходит так, что наука со всеми ее протоколами, процедурами и статистическими алгоритмами остается настолько податливой, до такой степени подчиненной в своих проявлениях личным, общественным и финансовым интересам? Разве ученые сознательно и преднамеренно ниспровергают или игнорируют научный метод, приветствуя его публично, а затем в частном порядке делая то, что лучше всего соответствует их частным целям? Или сам научный метод – это некая химера (то есть то, чего на самом деле нет), заставляющая ученых слепо бродить во тьме, опираясь на столь же беспочвенные предубеждения, как и тысячи лет назад? Ни одно из объяснений, я думаю, нельзя назвать полностью соответствующим действительности.

Но урок, который отсюда можно извлечь, достаточно несложен: на результат научного процесса сильно влияют цели и интересы ученых, от стремления Эддингтона к объединенному европейскому научному миру до более прагматичных интересов исследователей, финансируемых различными корпорациями. Это один из аспектов, в котором наука, вопреки надеждам методистов, несомненно субъективна.

В описанных мною случаях «субъект» – исследователь – навязывает ходу исследования, вольно или невольно, свои цели. Наряду с этим подвидом субъективности, есть и еще один смысл, в котором наука пронизана субъективностью от и до: ученые навязывают науке не только свои цели, но и свои предпочтения. Позвольте мне рассказать еще одну историю. И начинается эта история с публикации новой книги.

До появления Интернета ничто не давало настолько полной, подробной и очевидной информации, как сложная карта, за исключением, пожалуй, нескольких томов карт одновременно. В 1911 году молодой немецкий ученый и исследователь по имени Альфред Вегенер заглянул в такой том, новое издание почтенного Allgemeine Handatlas, в котором впервые были опубликованы замеры глубины океана, проведенные британской экспедицией «Челленджера». То, что Вегенер увидел в атласе, поразило его.

Многие прежние геологи, картографы и просто любители рассматривать карты замечали любопытное сходство между береговыми линиями