Юханан Магрибский - Сказка о востоке, западе, любви и предательстве

И время летело, распахнув над беспокойной Асиньоной широкие чёрные крылья. Король Филипп усмирял непокорных и не раз призывал герцога на помощь, и каждый раз герцог собирал верные войска и оставлял Асиньону, чтобы встать под знамёна крестоносного короля, и в сражениях гибли сотни, щедро сдабривая кровью скудную почву, и всё чаще сдавал крепости христианский король. Часто после долгой битвы Филипп звал Жоффруа в свой шатёр, предлагал его светлости вина, а сам пускался в воспоминания о широких долинах родного края, о густых лесах, свежем ветре и чистых озёрах, о красоте придворных дам и доброте крестьянок, но Жоффруа упорно молчал, не давая себе вспоминать Францию, сжимал зубы и твердил себе, что его смешливый брат, любитель пиров и песен, давно уже, наверное, по молчаливому согласию придворных, называет себя графом Эрльнским, а он, Жоффруа, герцог Асиньонский, и судьбою уготовано ему умереть в Святой земле.

И король тогда пьянел всё больше, вовсе уже не обращая внимания на своего собеседника, глаза его туманились, уста то шептали молитвы, то исторгали из себя с хрипом и угаром бессвязные строки кабацких песен. Не за тем ли звал к себе король герцога, что тот никогда ему не отвечал? Не поэтому ли всякий раз признавал его долг выполненным и отпускал в Асиньону? И Жоффруа спешил вернуться в оставленное сердце своего герцогства, где под жаркими лучами нещадного солнца медленно увядала красота Изольды.

Укрощённая жестокой рукою, Асиньона больше не поднимала головы, и христиане спокойно разгуливали по улицам и торговались на базаре, даже когда сам Жоффруа сражался бок о бок с Филлипом, оставив город на худые, словно измождённые голодом, плечи Жана де Соборне. Но когда герцог возвращался, ему тесно становилось в пыльном городе, в душном дворцовом саду: он пристрастился к охоте. Жоффруа созывал рыцарей и слуг, порой даже асиньонских купцов и вельмож, чтобы скакать, словно на войну, по каменистой пустыне и считать ночами крупные, близкие звёзды, ожидая, пока на его глаза не попадётся добыча, достойная герцога.

И вот, однажды ему случилось вернуться с охоты мрачнее тучи, темнее ночи: словно там, в безлюдной пустыне, где воздух дрожит полуднями над разогретыми камнями, ему повстречалась сама смерть. Изольда бросилась к нему, заглянула в глаза, думала смахнуть пыль с его жёстких рыжих волос, с его походного плаща, но он лишь отмахнулся, стряхивая сильным движением её руки со своих плеч. Не останавливаясь, он ушёл в свои покои.

— Господи всеблагой, что с ним? Что случилось? — спросила она шёпотом, не замечая, что рядом с нею стоит сир де Крайоси, и вздрогнула, когда Шарль ответил, потупив глаза:

— Дурные новости, ваша светлость. Герцогу случилось поранить на охоте руку, но он не заметил этого, пока я не сказал ему. Дурные новости, ваша светлость, у его светлости проказа.

И тогда рассудок Изольды понял, отчего так болело и сжималось её сердце, и с тех пор не проходило ни дня, чтобы не стояла она на коленях перед распятием и не вымаливала в немых слезах прощения грехов своему супругу, своему рыжему герцогу Жоффри, и глаза, и волосы её тускнели, а губы сжимались, оставляя в уголках рта морщинки.

Сам же герцог впал в тоску, запершись в своих покоях. Он прогнал жену, и не желал её видеть. Его гордый дух метался, бился и выл, не давая ему покоя, и тогда хандра сменялась буйной яростью, и герцог крушил всё на своём пути, срывая со стен гобелены, громя утварь. Но ярость иссякала, и тогда Жоффруа душили слёзы отчаянного бессилия, а когда высыхали и они, усталое смирение оставалось в его душе, и он принимал муки жестокой болезни. Он не пускал к себе жену, боясь её чистоты. Герцог стал много пить и, всякий раз, когда ему доставало сил, он вновь собирал охоту, и скакал, нещадно стегая коня, прочь от Асиньоны, и если ему удавалось загнать льва, он сам выходил сражаться с ним, спешившись, в запылённых латах и выцветшем плаще, с рогатиной в руках, он выходил смотреть в глаза смерти, жёлтые, залитые солнцем Святой земли, глаза отвечали ему яростью и страхом, и когти зря пытались дотянуться до его закованной в панцирь груди, когда рогатина глубоко входила в плоть и густая, пряная как вино кровь сбегала по ней, гася в жёлтых глазах пламя жизни. И тогда герцог, облитый дымящей кровью, забывался на краткий миг, и радость жизни возвращалась к нему. А его соратники узнавали в нём прежнего Жоффруа, и не жалели слов, восхваляя его подвиги. Шарль, однако, держался хмуро и спешил скрыться в разброшенном шатре, или искал предлога скорее вернуться в Асиньону. Ему тягостна стала тяжёлая дружба герцога, и Шарль старался отгородиться от тех греховных страстей, которыми Жоффруа наслаждался с исступлением и горячностью. Восставшая Асиньона, сражения, дым и вопли раненных, казни наутро и головы на кольях, безумие герцога переменили что-то в рыцаре, не раз ходившим в бой. Он стал задумчивей, и всё чаще искал общества Жана де Саборне, чтобы подолгу говорить с ним о спасении души и страстях Христовых, потому, может, когда он увидел однажды бродячих по бедным улицам Асиньоны детей, голодных и грязных, он остановился и задумался, а на следующий день его преосвященство Жан де Саборне велел рыцарям собрать асиньонских сирот младше десяти лет, и привести их во дворец. Тогда рыцари промчались вихрем по вязью извитым улицам, хватая на скаку сарацинских детей, и, бросая их мешком поперёк седла, везли в замок. Плач и стон поднялся в тот день над Асиньоной, потому как видели люди, как забирают христиане их детей, и увлекают за собой, и не возвращают обратно, и тогда мятеж едва вновь не вспыхнул в истощённом городе, но епископ, поняв свою ошибку, велел только накормить детей и искупать их в герцогских банях, и на следующее утро отпустить домой. И Жан, зная их язык, предложил им возвращаться по воскресным дням, чтобы найти во дворце еду и кров. И некоторые — сперва всего трое — отважились вернуться во дворец, и тогда сам епископ стал расспрашивать детей об их жизни и их родных, и оказалось, что они сироты, и живут теперь воровством и подаянием. Когда в следующий раз ко дворцу пришло два десятка мальчишек, епископ снова велел накормить их, а после вывел на широкий двор и раздал деревянные мечи, и Шарль де Крайоси стал учить сарацинских детей владеть оружием. По дворцу шептались слуги и роптали рыцари, но Крайоси стоял на своём, и два десятка мальчишек нашли во дворце кров и учителя, а к светлому празднику Пасхи были крещены самим епископом и получили христианские имена, которые выговаривали старательно, но странно растягивая гласные.

Сперва Шарль объяснялся с ними лишь знаками и подзатыльниками, водил их руками, взяв тонкие ладони в свои руки, показывал удары, и редко бросал слова безо всякой надежды, что они будут поняты. Теперь он сам стал учить их язык, просил каждую неделю Жана научить его ещё нескольким словам, и повторял их, пока те не врастали в память так же крепко, как латинские слова молитв. Однако, дети уже через полгода стали щебетать на ломанном французском, и обрадованный Шарль забросил свои тщетные старания, но стал подолгу говорить с ними, рассказывая библейские притчи и повести о доблестных рыцарях, рассказывал о далёких землях, и о сражениях, вскоре вовсе перестал заботиться о том, понимают ли они его. Он просто уносился мыслями прочь из раздираемой страстями Асиньоны, а устремлённые на него ребячьи глаза, с белками слишком белыми от смуглой кожи, давали его душе покой.