Юрий Сергеев - Повести

Ковалёв с тревогой следил за событиями, пресекая наиболее ретивых «сыщиков», боясь, что они могут устроить самосуд.

Виновника нашел Фомич. Указал во время обеда на Мирчо Пынзаря.

— Вот этот парень сотворил пакость!

Пынзарь, от неожиданности, уронил ложку.

— Чего плетёшь, дед? Ты меня у ёмкостей видел?

— Видал, милой! Ты ходил ночью за тросом в посёлок, для лебёдки бульдозера. Ворочался назад, остановился у края заправки, положил на снег запасовку, открыл задвижки и подался к своему трактору. Так ить?

В столовой была мёртвая тишина. Все смотрели на поникшего Мирчо.

— Зачем тебе было это нужно, Пынзарь? — прервал молчание Ковалёв.

— До дому соскучился. Думал, если солярки не будет, всех отпустят. Не нужна нам переходящая вскрыша! Зачем мы будем работать, для других, на следующий год? Может быть, мы не приедем сюда, — он умоляюще посмотрел на сидящих за столами, но видел на лицах только холодное презрение.

— Ду-у-урак! — Фомич стукнул говорившего ложкой по лбу. — Не видал я тебя у заправки. След на свежем снежке нашел от троса и узнал, кто ночью менял запасовку. Решил проверить, а ты и сознался. По бабе соскучился?

Так все мы соскучились, молокосос. Всё, до копейки, ты теперь за эту солярочку отдашь, понял? От дурак.

Повар обошел раздачу и двинулся к Мирчо. Семён поднялся, боясь драки, но краснобородый повар легко отстранил начальника рукой: "Не на-а-адо", вырвал у Пынзаря миску, полную борща:

— Катись отсель, гнида. Пришибу! К столовой на сто метров не подходи. Ну!

Мирчо суетливо вскочил из-за стола и бросился к двери, повар, всё же, не вытерпел, дал ему пинка под зад с такой силой, что тот вылетел на улицу.

— Не бейте его, ребята, — скромно обратился повар к сидящим, — не марайтесь о дерьмо.

Чтобы виновнику не намяли бока, пришлось Ковалёву отправить его в город с сопровождающим. Написал записку Петрову, чтобы высчитали с него за сто тонн солярки и отправили домой побыстрее, иначе рабочие найдут его после сезона, и будут у Пынзаря неприятности.

Практически, отработал он весь сезон бесплатно, и вряд ли хватит заработка, чтобы рассчитаться. Устав артели безжалостен: нанёс ущерб — плати.

Воронцов привез солярку и поехал вторично. Опять заревели на полную мощь бульдозеры и землесосы, но усилились морозы. Глыбы льда повисли на бункерах промприборов и выбрасываемых монитором валунах. Плёнкой, снятой с теплиц, укрыли колоды, установили печки и продолжали мыть. Исходил днями октябрь.

Золотоносные пески взялись толстой коркой, эти куски уже не проваливались через стол бункера и выбрасывались водяной струей в отвал. Такая промывка давала большие потери металла, поэтому Влас приказал закончить добычу, демонтировать приборы и вывозить лишний народ.

Один за другим садились вертолёты, весёлые, принаряженные старатели занимали сиденья, радуясь предстоящему отдыху. Первыми, под завистливыми взглядами нерадивых, вылетали те, кто работал хорошо и честно.

Семёна вызвали на итоговое заседание правления. Лукьян остался добивать переходящую вскрышу, командовать заготовкой дров для будущего сезона, перебрасывать пустые ёмкости заправки ближе к новым полигонам для зимнего завоза солярки.

Вещи Семён оставил в артели и первым делом пошёл в больницу к Длинному. Антон уже сидел на кровати, читал потрёпанную книжку. Увидев Ковалёва, виновато улыбнулся, бросил книгу на тумбочку.

— Садись, Иванович. Спасибо, что пришёл. Скука у нас смертная! Ну, как вы там, не подвели землесосы?

— Всё нормально, как твои дела? — взглянул в похудевшее, желтовато-бледное лицо больного.

— Операцию сделали, кое-что подправили и опять зашили. Хирург говорит, что и так бы жил, можно было не вскрывать. Вот только нитки нужно было заменить. Спасибо вам… Если бы в тайге не почистили, говорит, был бы перитонит.

— Жениться не передумал?

— Была она у меня здесь, отказалась. "Ты, — говорит, — слишком длинный и злой. Погубишь меня и бросишь". А девка! Девка! Иваныч! Вот на ней бы я с ходу женился. Правда, молодая она. Поэтому и не хочет. С такой мордашкой у неё, наверное, парней куча.

— Ты — неисправим, Антон. Она тебе жизнь спасла, а ты опять зубоскалишь. В палату вошёл хирург.

— Почему у больного посетитель в неположенное время? — грозно спросил у медсестры.

— Это он мне с ветеринаром делал операцию, — пояснил Антон.

Хирург взглянул на Ковалёва и засмеялся:

— Значит, коллега? Как вы додумались оперировать при свечах и фонарике?! Ну, артисты!

— У нас не было другого выхода.

— Правильно сделали! Золотые руки у той девчонки, я уже уговаривал её идти в мединститут. Не хочет отца бросать в тайге. А у неё — дар Божий и лёгкая рука. Показывай раны, охотничек.

Длинный лёг на койку. Швы почти заросли. Хирург помял ему пальцами живот и встал.

— Через неделю выпишу. Зажило. Радуйся тому, что занимался спортом и подвернулся тебе в нужную минуту олений лекарь. Надо было, чтобы она тебя ещё кастрировала за глупые шутки с ружьём, — он осмотрел соседей Антона и ушёл.

Ковалёв вытащил из рюкзака банки с компотом, колбасу, варёные яйца и балык из тайменя. Палату наполнил острый и аппетитный запах копчёной рыбы.

— Вот тебе подкрепление. Поправляйся, я пошёл в артель.

— Иванович, Люся здесь, в городе, живёт у подруги. Улица Октябрьская, пять. Если ещё не улетела в тайгу, найди и передай от меня низкий поклон. Деньги получу, что-то ей надо будет подарить. Как ты думаешь?

— Дело твое… Только такие дела не ради подарков совершают. Матери лучше купи что-нибудь.

— Семён Иванович! Чуть не забыл. Люська говорила, что собака твоя живая, ходить пробует.

— Вот за эту новость спасибо!

— Приезжай в гости ко мне на море. В любое время приезжай. Такой пир закачу! От души говорю, честное слово. Приезжай?!

— Приеду, Антон. Счастливо тебе… — оглянулся в дверях палаты, Антон тоскливо смотрел в окно на провисшую от снега ветку тополя.

После заседания правления Семён вышел из конторы и неожиданно встретил Фомича. Старик размашисто шёл в артель и, увидав Ковалёва, радостно заулыбался.

— Только прилетел, Сёмка, боялся тебя не застать. Хочу тебя в гости сводить. Пойдём?

— К тебе?

— Ко мне потом. Сначала к тому инженерке. Пока он не загнулся, вытряхнем из него тайну!

— Сомневаюсь. Столько лет молчал.

— Не может того быть. Страшно ему помирать с таким грехом. Исповедуется.

— Кондрат Фомич! А ведь, на тебе тоже грех!

— Какой, паря? У меня ить столь накопилось, все и не упомнишь, — довольно ощерился старик.