Владимир Нефф - Прекрасная чародейка

— А что прочие обвиняемые? — осведомился Петр.

— С теми вышло еще хуже. Все приговорены к смерти. Кто-нибудь, возможно, скажет, что лучше лишиться жизни, чем чести, и я с этим вполне согласен, но разве какой-то дурацкий трибунал в Праге, никому не известном городе, правомочен объявить бесчестным меня, подданного французских королей, коронованных в Реймсе?!

Все это было так неприятно вспоминать, что у шевалье разлилась желчь, подкатившись к самому горлу, а сердце дрожало от бешенства, и перед глазами стояла черная туча, пронизанная красными молниями. Ah, sapperlipopette [79]! Экзекуция совершалась на эшафоте перед ратушей, на том месте, где двенадцать лет назад, говорят, были казнены какие-то чешские паны; очевидцы утверждают, что в обоих кровавых спектаклях функционировал один и тот же палач со смешным прозвищем Савонье, по-чешски — Мыловар. Пьер Кукан де Кукан уж, верно, не посетует, если шевалье, описывая этот отвратительнейший момент в своей жизни, не станет вдаваться в детали. Одиннадцать офицеров обезглавили, пятерых рядовых повесили, а у шевалье, поставленного под виселицей со связанными руками, палач Савонье вытащил шпагу из ножен, переломил ее о колено и бросил обломки к его ногам. Имена же тех участников битвы, которые, гонимы нечистой совестью, в отличие от честного шевалье, вовремя удрали, были вывешены на позорном столбе, и носители их объявлены бесчестными. Вот и все, voila! И теперь шевалье здесь, у своего друга Пьера, в стане его фантастических воинов, а завтра он намерен двинуться дальше — конечно, если Пьер одолжит ему немножко денег, ибо шевалье очутился совершенно без средств. А лицо кукановского слуги ему откуда-то знакомо… Жантийому [80], правда, негоже интересоваться физиономией какого-то лакея, но облик Пьерова слуги напоминает нечто давнее, значительное… Как?! Это бывший генерал янычаров, которого в Стамбуле называли Ибрагим-ага?! Ах, правда, правда, теперь шевалье твердо убежден в этом. Что такое шутовство самого полоумного дурачка в сравнении с шуточками той силы, которую мы зовем Судьбой? Сегодня ты стоишь высоко, завтра упал на дно, нынче у тебя человеческие уши, завтра ослиные; однако такие глубокие мысли следует залить напитком получше, чем прокисшая козья моча, которую в лагере Пьеровых разбойников выдают за вино. A propos, помнит ли Пьер ту смазливенькую ведьмочку, ту jolie prophetesse [81], которую нанял Вальдштейн, когда стоял в Меммингене?

Да, Петр очень хорошо помнит эту jolie prophetesse. Что с ней?

— С ней-то что? Да самое худшее из всего, что может статься. Стоять перед трибуналом генерала Холька — одно удовольствие и веселая забава в сравнении с тем, что уготовано бедной маленькой фантазерке, этой несчастной проклятой душеньке, этой подружке величайших страдалиц, каких только родит земля, — женщин, которых злоба и идиотизм нашей злосчастной эпохи бросили в когти инквизиторов. Вальдштейн когда-то заслуживал похвалы за то, что противился преследованиям и сжиганию так называемых колдуний; да будет ему вечным позором, что он в конце концов обманул ожидания даже в этом единственном пункте, свидетельствовавшем в его пользу. Подробности конфликта между ним и прелестной prophetesse, известной под именем Кураж, не проникли за стены Вальдштейнова дворца, но ясно, что и в этом случае предлогом была клятая битва под Лютценом. Насколько понимает шевалье де ля Прэри, мадам Кураж предсказала Вальдштейну, что его намерение до наступления зимы избегать вооруженных столкновений с королем шведов осуществится; и Вальдштейн, полагаясь на это предсказание, разместил большую часть своих войск по зимним квартирам; а когда оказалось, что пророчество было ошибочным и битвы, которой так страстно желал Густав Адольф, не избежать, Вальдштейн был вынужден срочно созывать полки обратно; некоторые из них добрались до Лютцена к шапочному разбору, когда битва была проиграна. Теперь Вальдштейн хочет свалить всю ответственность за этот просчет на хорошенькую маленькую Кураж, которая, конечно же, больше понимает в постельных делах, чем в военных; все это говорит о мелкости духа Вальдштейна и о размерах его досады. Не на ясновидящую с хрустальным шаром должен он был полагаться, а на собственный разум, опыт, да еще на Макиавелли, который, хоть и не француз, все-таки гениален, а Макиавелли утверждает ясно и бескомпромиссно, что если одна из двух враждующих сторон желает встретиться на поле боя с другой стороной, то другая сторона обязана удовлетворить это желание.

А дела маленькой Кураж из рук вон плохи. Если б еще Вальдштейн отдал ее под военный трибунал, все сошло бы хорошо, но он, понятно, не мог этого сделать. Тогда он обвинил ее в черной магии, а это — конец. Прелестную Кураж держат catenata [82] где-то в подземелье Вальдштейнова дворца, и там ее допрашивают инквизиторы. Если есть у Пьера хоть капля воображения — а оно у него есть, — то он легко представит себе, что это означает. Как видно, воображения у Пьера даже с избытком, и весть о несчастье, постигшем маленькую Кураж, взволновала его до того, что он побледнел. Что ж, сочувствие страждущим — дело хорошее и благородное, только не надо, чтобы оно было чрезмерным, ибо если б мог человек вчувствоваться во все несчастья, кои сотрясают мир, он неминуемо сошел бы с ума. Но куда вы, мсье де Кукан, куда собрались?!

Ибо в эту минуту Петр встал и приготовился к отъезду.

— В Прагу, — ответил он. — Не оставлю же я ее.

Шевалье тихо изумился.

— Кого? Маленькую Кураж?

— Вот именно. Я обязан ей спасением жизни, а долги следует отдавать.

— Но как вы это сделаете? Как вырвете из казематов Вальдштейнова дворца?

— Не знаю. Знаю только, что освобожу ее.

— А если ее сожгут прежде, чем вы попадете в Прагу?

— Надо спешить. Брат Медард снабдит вас всем необходимым в дорогу — если только вы не захотите подождать нашего возвращения.

Шевалье спросил, как понимать это множественное число.

— Это значит, моего возвращения с малюткой Кураж, как вы ее называете.

— Parbleu, — сказал де ля Прэри. — Конечно, подожду.

Прежде чем Петр вышел из шатра, от подножия его откатился человек, который, завернувшись в попону, лежал там, подслушивая. Человек этот отправился в палатку брата Медарда, который сидел, тщедушный, зябкий, закутавшись в шерстяной плащ до пят, и занимался счетами веритарской общины.

— Ну? — с деланным равнодушием бросил брат Медард, наклоняясь ухом к шпиону.

Шпион приник к этому уху и долго, горячо что-то шептал. При этом изможденное лицо Медарда озарилось выражением блаженства.

— Удовлетворительно, — проговорил он, выслушав шпиона до конца. — Весьма удовлетворительно. Ты хорошо поработал, очень хорошо.