Рафаэль Сабатини - Маркиз де Карабас

Кадудаль с готовностью выполнил просьбу Пюизе:

— «Если вы вернетесь живым, я отдам вас под трибунал и расстреляю».

Страх проник в самую глубину души Констана, и кровь отлила от его смуглого лица. Но в последнее мгновение он вспомнил, что численный перевес на его стороне и почерпнул мужество в уверенности, что «Верные трону», вне зависимости от того, прав он или виноват, будут сражаться за него. К нему быстро вернулось все его высокомерие.

— Вы на редкость бесстрашны, если пришли сюда, чтобы грозить мне, — заявил он, — столь же бесстрашны, сколь я терпелив. Что бы я ни совершил, я, как и вы, отвечу за это в надлежащее время и в надлежащем месте.

— Именно это я и имею в виду, — ответил Пюизе и добавил: — Это время — сейчас, а место — здесь.

— Вам, видимо, угодно шутить. Я отвечу перед теми, кого считаю ровней себе. Я не признаю вашу власть.

— Вы очень точно определили суть своего проступка. Проступка, из-за которого погибло несколько тысяч человек.

— Послушайте, господин де Пюизе! Хватит! Я вынужден просить вас немедленно удалиться и покинуть Кэтлегон. И почитайте за счастье, что я позволяю вам это.

Стоявший за спиной Пюизе Кадудаль громко рассмеялся.

— Ну и петух! Да как кукарекает! Силы небесные!

Пюизе на шаг приблизился к Констану.

— Господин де Шеньер, я прибыл в Кэтлегон, чтобы привести в исполнение приговор, вынесенный вам шевалье де Тэнтеньяком.

Шок, вызванный последними словами графа, вывел офицеров из оцепенения. Все повскакали со своих мест, в библиотеке поднялся шум. Ла Марш, Дюмануар и Герниссак окружили Констана, словно желая защитить его, тогда как Ла Уссэ дрожащим от возмущения голосом высказал то, что было на уме у его коллег.

— Господин де Пюизе, существует предел, до которого мы можем сносить вашу дерзость. Какой бы властью вы ранее не обладали в Королевской католической армии, ей давно пришел конец, — он встал со стула. — Я требую, чтобы вы удалились. Предупреждаю: если вы хоть немного задержитесь, вам несдобровать.

Гневный ропот, поднявшийся после слов Ла Уссэ, возвещал приближение бури. Пюизе повернулся к Кадудалю.

— Мне несдобровать. Каково, Жорж? — воскликнул он и пожал плечами. — Разговаривать больше не о чем.

— Хорошо, что вы, наконец, это поняли, — крикнул Герниссак, вновь обретя язвительность, которой тут же было суждено угаснуть.

Кадудаль подошел к двери, распахнул обе створки, и господа эмигранты к своему ужасу и негодованию увидели, что вестибюль до отказа забит вооруженными шуанами. По знаку Кадудаля примерно с полдюжины из них вошло в библиотеку.

— Вот ваш человек, — сказал им Кадудаль, указывая на Шеньера.

К потолку взлетели яростные восклицания: «Измена!», «Предательство!». Засверкали шпаги, и эмигранты, окружив Констана, заняли оборонительную позицию.

Но теперь Кадудаль принял командование на себя.

— Если вам дорога жизнь, — сказал он, — никакого сопротивления или мы вырвем его от вас штыками.

Стоявший позади группы эмигрантов господин де Соссюр, молодой офицер, попытался открыть окно и бежать. Он крикнул своим товарищам, чтобы те задержали бандитов, пока он не приведет на выручку полк.

— Вы вызовете напрасное кровопролитие, — флегматично предупредил его Кадудаль. — Я привел с собой три сотни морбианцев. Прибавьте к ним людей Сен-Режана и выйдет, что на каждого из вас приходится двое наших.

Однако непродолжительное сопротивление все же имело место, и чтобы подавить его, в библиотеку ворвалось еще несколько шуанов. Если бы не вмешательство Пюизе, они дали бы волю ярости, которую в них давно разжигало тщеславное высокомерие союзников. Но по приказу графа они пустили в ход не штыки, а приклады мушкетов. Тонкие шпаги были выбиты из рук эмигрантов и сломаны. Нападающим удалось вырвать Констана из рук его защитников, среди которых имелась не одна разбитая голова, в то время как лишь один шуан вышел из схватки слегка поцарапанным.

Они протащили своего обмякшего и дрожащего пленника мимо Пюизе. Высокий и стройный, в черном сюртуке в обтяжку, он спокойно наблюдал за схваткой. Кантэн стоял рядом с ним.

Холодный, неумолимый, исполненный брезгливого презрения Пюизе дал знак увести несчастного.

— Вы знаете, что делать, Жорж.

— Боже мой! Боже мой! — кричал охваченный ужасом Констан. — Неужели меня убьют? — его глаза вылезли из орбит, оливковая кожа приняла зеленоватый оттенок, на низком лбу блестел пот.

— Мы привезли с собой священника, — неумолимо проговорил Пюизе, — он даст вам то единственное утешение, которое справедливость позволяет вам предоставить.

— Справедливость! — неистовствовал обреченный. — Чудовище! Убийца! Ты выбрал удобный предлог, чтобы скрыть свой позор. Ты убиваешь меня, чтобы самозванец, бастард, который всегда был твоим орудием, спокойно получил не принадлежащее ему наследство, — затем он диким голосом громко воззвал к Кадудалю: — Кадудаль! Ты, по крайней мере, честен. Неужели ты станешь соучастником этого злодейства? Если да, то ты заплатишь за него, как заплатит и этот негодяй. За него тебя станет преследовать каждый француз, считающий себя благородным человеком. Не думай, что тебе удастся избежать их мщения.

— Кончайте! — вот все, что ответил Констану шуан и, махнув рукой, приказал своим людям увести пленника.

Но Констан продолжал отбиваться.

— По крайней мере, хоть выслушай меня, прежде чем вы отягчите свою душу убийством. Этот злодей хочет убить меня из-за Морле самозванца, который присвоил себе имя маркиза де Шавере, бастарда, который хочет отнять у меня мое наследство. Это правда, Кадудаль. Я клянусь в этом пред лицом смерти. Пред лицом смерти, слышишь? Я смогу убедить тебя, если только ты меня выслушаешь.

Констана дотащили до двери, а он все еще буйствовал и вырывался. Его недавние сподвижники стояли за шеренгой шуанов и смотрели на них с с бессильным гневом.

Кантэн крепко сжал руку Пюизе.

Буйство Констана, его клятва «пред лицом смерти» подействовали на Кантэна самым неожиданным образом, — он вдруг ощутил нечто близкое к благоговейному страху. Словно внезапно прозрев, он ясно увидел глубины, о существовании которых до сих пор не подозревал. Подумал о загадочных обстоятельствах своего детства и воспитания в Англии, о матери, вырастившей его на чужбине в неведении его положения и титула, о странной просьбе Жермены не предъявлять права на Шавере, о том, как она при этом глядела, вспомнил портрет Бертрана де Шеньера и испытал подлинное потрясение при мысли о возрасте, в котором предполагаемый отец зачал его.