Макс Кратер - Последний еврей Багдада

Напарник Абдуллы выхватил гранату и подбросил ее в воздух. В последнюю долю секунды перед взрывом Дэвид вдруг понял, что оба араба на носу лодки отвернулись и зажмурились. Яркая вспышка озарила все вокруг. Их суденышко вильнуло в сторону, и репортер повалился на дно. Пролетая под мостом, одним из бортов они ударились об опору. Тут же послышалась еще пара взрывов.

Когда зрение вернулось к журналисту, он увидел, что и часть реки позади них, и часть моста, на которой стоял танк, затянуты дымом. Абдулла достал из кармана широкую повязку и протянул ее журналисту. Жестом показал — надо надеть на глаза. Вновь пришлось повиноваться.

Они плыли еще, по меньшей мере, час, а затем минут десять шли пешком. Когда повязку сняли, то первое, что увидел Дэвид, было бескрайнее черное небо с миллиардами звезд. Не осталось никаких признаков ни песчаной бури, которая бушевала над городом в последние дни, ни смога от горящих вокруг него нефтехранилищ.

Чистый влажный воздух пронизывал аромат закипающего кофе. К нему примешивался едва уловимый запах жасмина и жареного кунжута. Урчащий на песке жаровни изящно изогнутый, приземистый кофейник своей формой напоминал лампу Аладдина из "Тысячи и одной ночи". Все остальное тоже было сказочным: окруженный камышами пруд, притулившийся к нему шатер, пылающие светильники на воткнутых в землю бронзовых пиках. Того и гляди раздастся размеренный перестук дарбуки[2], нежные тонкие пальцы в серебряных наперстках коснутся струн кануна[3], а из темноты выплывут затянутые в полупрозрачные шелковые вуали грациозные одалиски.

Вместо прекрасных наложниц из темноты пружинистой, немного хромающей походкой стремительно вышел одетый в строгий темный сюртук араб. На вид ему было немного за пятьдесят: небольшой шрам над правой бровью, высокие скулы, прямой нос, широкий лоб, энергичный подбородок с легкой щетиной, напряженный, сосредоточенный взгляд и сеточка расходящихся веером морщин от частого прищуривания. Вдумчивый и дотошный человек, привыкший повелевать, — сделал вывод Дэвид.

— Прошу прощения за то, что мы подвергли вас опасности, — на хорошем, беглом английском проговорил он, — не предполагали, что мост так быстро возьмут под охрану. Путь из города по реке казался самым безопасным. Зовите меня Барзани.

— Черт с ней, с опасностью. Ваши люди стреляли в американцев. Как журналист я, конечно, сохраняю нейтралитет, но мои симпатии целиком и полностью на стороне союзников, а не на стороне здешнего режима.

— Нет больше никакого режима. Саддам бежал, его министерские крысы попрятались кто куда. Для нас война закончилась. Мои люди ни в кого не стреляли, а лишь бросили несколько светошумовых гранат и поставили дымовую завесу, чтобы скрыться. Уверяю вас, что никто не пострадал.

Барзани опустился в мягкое кресло и жестом пригласил журналиста последовать его примеру.

— То есть ваши люди раньше воевали. Кто они?

— Бойцы одного из подразделений, которое уже расформировано. Я — их командир. Мы занимались военной разведкой. Самые верные остались со мной.

— Допустим, — кивнул Дэвид, также присаживаясь в кресло, — но к чему весь этот маскарад? Нельзя было устроить встречу где-нибудь в городе без всех этих скаутских игр?

— Можно, но время слишком дорого. Тема, о которой я хотел поговорить, не терпит отлагательств. Вы ведь были возле музея во время нападения на него, а я знаю, что именно украл тот юноша, что взорвался на ваших глазах.

— Знаете, так говорите, — по-прежнему с вызовом произнес репортер.

— Он вынес из здания артефакт, который представляет огромную историческую и культурную ценность. Знаю, что во многих других странах этим не принято гордиться, но у нас, на Востоке все иначе. Так вот, я — патриот. Вас я позвал по двум причинам. Во-первых, в обмен на мою информацию, мне хотелось бы узнать, что видели вы. А во-вторых, мне понадобится ваша помощь.

— С чего вы взяли, что похитив человека, можно рассчитывать на его помощь.

— Да, тысяча злых джинов, никто вас не похищал. Вы свободны. Можете идти куда хотите. Одно ваше слово, и мои люди тут же доставят вас обратно в город. Но вам ведь, как журналисту, должно быть свойственно некоторое любопытство. Неужели не хотите узнать то, что известно мне?

— Хочу.

— Тогда, предлагаю построить беседу в форме интервью. Я задаю вопросы, вы отвечаете. Затем наоборот. А просьбы и пожелания оставим на потом.

— Идет, — кивнул Дэвид, — но я начну первый.

Барзани жестом предложил журналисту начинать. Подошел успевший переодеться в гражданское Абдулла и разлил кофе по пузатым фарфоровым стаканчикам.

— Откуда вы узнали о моем существовании и о том, где меня искать? — спросил журналист.

— Люди рассказали. Вас видели на похоронах, а то, что иностранные журналисты в большинстве своем живут в "Палестине", известно всем.

— То есть, у вас есть свои осведомители?

— Скорее, друзья. Они мне сообщили, что вы были рядом с погибшим парнем.

— Что вы знаете о нем?

— Он работал в музее. Это все.

— Что именно он вынес из здания?

— Табличку. Очень древнюю.

— Табличку? — переспросил репортер.

— Ну да. Никогда не слышали?

— Табличку, подобную тем, которые использовались для письма в древнем Вавилоне. На мягкой глине выдавливали клинописные символы.

— Их же найдены тысячи, — возразил Дэвид, — эта чем-то отличается от других?

— Безусловно. Прежде всего, тем, что она — не из глины. Она — из золота. Вес — чуть больше девятисот граммов, с действительно нанесенными на нее символами. Но это не клинопись. Это буквы греческого алфавита. По документам она проходила, как "Объект хранения? 1255".

— Греческого? Получается, что она относится к эпохе эллинизма — периоду, который начался здесь, в Месопотамии в третьем веке до нашей эры.

— Даже чуть раньше. Считается, что ее отлили во времена завоевания Персидской империи Искандером Двурогим.

— Александром Великим, — поправил Барзани журналист.

Дэвид часто замечал за собой, что в периоды напряженных размышлений о чем-либо автоматически исправляет ошибки или упущения в речи собеседников, даже не отдавая себе в этом отчета. Также он иногда и комментировал услышанное.

— Это для вас, европейцев, он — великий. Здесь, на Востоке им до сих пор детей пугают.

— Оставим дефиниции ученым, — быстро произнес репортер, который вдруг ясно представил себе, что сейчас узнает о сказочных сокровищах Междуречья, — продолжайте.

— Не исключено даже, что речь идет о последней воле этого, бесспорно, выдающегося, но крайне жестокого завоевателя.