Александр Мацкин - Орленев

мость безумия и гибели, но в ней есть и подлинность одной един¬

ственной судьбы; это не «теорема», как любил говорить в таких

случаях Достоевский, а запечатленная в слове реальность суще¬

ствования.

Мы знакомимся с Освальдом в спокойный период его болезни,

ее разрушительная работа идет пока что где-то внутри. По пер¬

вому впечатлению этот человек артистической складки, одетый по

художнической моде, но без франтовства, внушает доверие своей

уравновешенностью и мягкостью манер. Недаром фру Альвинг,

защищая сословие парижских художников и их нравственные на¬

чала, просит (в ремарке сказано: «вся сияя») пастора Мандерса

взглянуть па Освальда, который сохранил чистоту души и тела.

Освальда эта реплика коробит, и он устало говорит: «Да, да, ма¬

мочка, оставим это!» При всей чуткости фру Альвинг не улав¬

ливает горечи этих слов. На той начальной стадии действия

внутренняя жизнь Освальда скрыта от чужих взглядов, и от этого

постоянного напряжения он кажется рассеянным. Но это симп¬

том не столько его болезни, сколько сосредоточенности.

Трагедия Освальда заключается в том, что в его разрушаю¬

щемся теле мысль не только не гаснет, но даже обостряется, и

здесь, в доме матери, куда он приехал, чтобы пайти последний по¬

кой, он теряет последние иллюзии. Как цеплялся он за миф о ка¬

мергере Альвинге! Когда парижский врач сказал Освальду, что

его болезнь наследственная и что сыновья должны расплачи¬

ваться за грехи отцов, он выслушал эти слова с яростью, как не¬

достойную клевету. А в усадьбе фру Альвинг у него почему-то

кол вились сомнения. Даже нс сомнения, а недоумения. . . В этой

сцене Орленев отступает от Ибсена. В пьесе разговор о трубке,

курить которую старший Альвинг заставлял своего малолетнего

сына, закапчивается невинным вопросом: «Папа часто проделы¬

вал такие штуки?» Для Орленева этот вопрос не праздное любо¬

пытство. Я не хочу сказать, что он уже собирает улики против

почтенного камергера. Но что-то гложет сердце Освальда — есть

в их доме тайны, которые ему неизвестны.

Большое значение придавал Орленев разговору с пастором

в первом акте и внушал партнерам, что играть этого вероучителя

надо очень серьезно, без намека на тартюфство, пусть он лучше

кажется одержимым, чем мошенником. Ведь в их споре о пра¬

вильных и неправильных семьях, о диких и приличных браках

сталкиваются две морали — христианского смирения и аскетизма

и близкой к язычеству свободной стихии чувств,— и спор должен

идти на равных. Более того, встреча с пастором пугает Освальда —

как ему, человеку, обожествляющему природу и ее солнечные

краски, жить рядом с этим фанатиком и обскурантом. И внезапно,

на высокой ноте, их спор обрывается: «О! . . Так забрасывать

грязью ту прекрасную, светлую свободную жизнь!» Освальд горя¬

чится, теряет над собой контроль и уже не может скрыть своих

физических страданий. Он хватается за голову, тупая боль рас¬

ползается по телу, шея теряет подвижность, и когда он повора¬

чивается, то всем корпусом... Приступ длится недолго, считан¬

ные секунды, потом Освальд справится с собой и с прежней

учтивостью обратится к пастору — пусть он простит его несдер¬

жанность! Все пришло в норму, только зритель уже знает, что

этот изящный норвежец, почти всю жизнь проживший во Фран¬

ции, тяжело болен.

В конце первого акта Освальд появится еще раз. Дождь по¬

мешал его прогулке, и он возвращается домой по-прежнему уста¬

лый, с хмурой страдальческой улыбкой. В этот момент рядом

с ним оказывается Регина, и от ее вида и взгляда он сразу

меняется: вокруг все меркнет, остается она одна. Мы видим свет¬

ского, изысканно воспитанного человека, ослепленного инстинк¬

том, идущим откуда-то со дна сознания. Не помня себя, в исступ¬

лении он бросается к молодой красивой женщине, от неожидан¬

ности она пугается, будучи совсем не пугливой, и вскрикивает.

Через полуоткрытую дверь фру Альвинг с ужасом наблюдает эту

сцепу из соседней комнаты. Ужас тем более объяснимый, что од¬

нажды она наблюдала такую же сцену —отец Освальда так же

недвусмысленно выражал свои чувства матери Регины, горничной

в их доме. И вот прошлое повторяется, и в каком зловещем ва¬

рианте: ничего не подозревающий брат обольщает сестру! У Иб-

сепа в этом образе греха и его возвращения есть открытая и,

вероятно, слишком наглядная тенденция. Орленев принял его ус¬

ловия игры, и мемуаристы дружно пишут, что в описанной нами

сцене без слов всеми поступками Освальда управляла биология.

Тема наследственности, отцовской крови, оживающей в сы¬

новьях, не раз привлекала Орленева, вспомните Федора и Само¬

званца или родовые черты карамазовщины в его Митеньке. И од¬

нако в чувстве его Освальда к Регине помимо сладострастия была

еще жажда исцеления, это его последний шанс; может быть, сила

и молодость Регины сделают то, па что неспособна медицина,—

вернут ему вкус и волю к жизни! И заметьте, что теперь, после

дикой вспышки, взгляд у него был растерянный, смущенный.

В игре Орленева снова сталкиваются зверь и ребенок, агрессив¬

ность и беззащитность, которая нуждается в опоре. Да, опереться

на чье-то плечо, почувствовать руку помощи — разве не испыты¬

вает в том потребность и сам Орленев! Я напомню еще, что Ре¬

гину в петербургском спектакле играла Назимова, его властная и

капризная подруга, особенно капризная в ту трудную последнюю

пору их романа.

Ибсен любит повторения: второй акт начинается с фразы, ко¬

торую мы слышали в первом,— Освальд говорит, что он хочет

«пройтись немного», и, воспользовавшись его отсутствием, фру

Альвинг и пастор Мандерс продолжают диалог уже без всяких

недомолвок, и тайны старого дома всплывают наружу. Когда кон¬

чается их спор об истине и идеале, длится он долго, мы узнаем,

что Освальд, испуганный непогодой, никуда не уходил и, погру¬

женный в свои мысли, все еще сидит в столовой с бутылкой ли¬

кера и сигарой. Первые реплики, которыми обмениваются мать и

сын, малозначащие. Она встревожена тем, что крепкий ликер

пришелся ему по вкусу, он ссылается па сырую погоду и говорит,

как приятно ему вернуться в мир детства и смаковать «мамоч-

кипы кушанья в мамочкиной комнате». Какие счастливые для

матери слова, но тон у них глухой и настораживающий. И, дей¬

ствительно, со следующей реплики начинается исповедь Ос¬

вальда. У нее много стадий, первая касается его работы: «Чем

же мне тут заняться?» Для его пейзажей нужен солнечный свет,

а целый день идет дождь!

Мотив природы — важный в трагедии Освальда; на фоне мо¬

росящего дождя и северного тумана она и разыгрывается. Поста¬

новочные возможности у труппы Орленева были такие жалкие,

что нечего было и думать о сколько-нибудь художественной кар¬

тине природы на сцене. К тому же он не любил театральные эф¬

фекты, как бы ни были они правдоподобны, и в этом смысле опе¬

редил многих своих современников. Он полагался больше на себя,

меньше па партнеров, и торопился к сути. Правда, на этот раз

нельзя было торопиться, в сцене исповеди в «Привидениях» темн

игры у него был замедленный*. То, что Освальд говорит фру

Альвинг про свою усталость, которая вовсе но усталость, про

свою болезнь, для которой парижский врач нашел крылатое сло¬

вечко vermoulu, что значит изъеденный червями, про то, что, об¬

думав свое положение, он увидел один для себя выход — же¬

нитьбу на Регине, и т. д., так ужасно, что всякая истеричность,

вздернутость, поспешность, форсированный тон, резкий нажим

могут показаться оскорбительными. Впрочем, тянуть, хныкать,

разжевывать, расслабляться в этой нарастающей от фразы