Александр Мацкин - Орленев

всех собравшихся; помещик-самодур, блажь которого не уга¬

даешь,— захотел пировать в отдельном кабинете с невестой и

прогнал прочь жениха, что ему здесь делать; статский генерал,

свихнувшийся на том, что административная механика — та же

армия и чиновник начинается с субординации:       «Шекспира

я себе в столоначальники не возьму!» Провинциальная затхлость,

бесчеловечный цинизм, злословие, зависть, невежество. И на этом

фоне юный Рожнов (хотя Орленеву было уже тридцать два года),

возбужденный и чуть растерянный — он и сам не знает, откуда

на него свалилось счастье: красавица Оленька, тысячное прида¬

ное, продвижение по службе. Объяснить это невозможно, он и не

пытается объяснить. . . Он живет минутой, но не ждите от него

тех необыкновенных слов, о которых писала А. Я. Бруштейн. На¬

против, его радостное возбуждение выражается в косноязычии,

для такого торжественного момента какие у него будничные

слова: «Что ж я был бы за свинья, если бы не понял всех благо¬

деяний. . .» И в этой корявости, как ни странно, слышался голос

жизни. Все кругом говорят на дурацки стилизованном, лакейски-

мещанском или замысловатом чиновничьем языке, а он что ду¬

мает, то и скажет, все в простоте, без двусмысленностей, без кан¬

целярского орнамента, с едва-едва заметным юмором или, скорее,

оттенком юмора. Пока что его синие сияющие глаза не видят впе¬

реди ничего угрожающего.

Свадьба кончилась, и тайна разъяснилась: брак Рожнова —

это грязная сделка за его спиной, сговор двух сильных за счет

слабого. Помещик дал деньги, и красавица Оленька должна до¬

статься ему; статский генерал назначил жениха из числа своих

чиновников — и у него свои виды. Но тот, кто платит, по старому

правилу заказывает музыку, и почтенный управляющий казенной

палатой чувствует себя обманутым. Друзья еще с университет-

ских времен, не поделив добычи, становятся врагами — обстоя¬

тельство немаловажное для дальнейшей судьбы Рожнова. Он

в этой игре пешка, лицо подставное, муж для порядка, муж-

ширма.

Между первым и вторым актами проходит два месяца, и быт

в доме Рожнова уже установился. Поначалу он может показаться

идиллией: нарядно одетая жена придает последний штрих празд¬

ничному костюму мужа — достает из шкафа картонку, а из кар¬

тонки цилиндр и приглаживает его щеточкой. Попутно идет нето¬

ропливая беседа, Оленька в игривом тоне жалуется, что у нее есть

муж и вроде как будто нет его, потому что он всегда за бумагами,

пишет и пишет. . . Рожнов смущенно оправдывается, что это на¬

чальство его испытывает: может быть, потому, что он так сча¬

стлив?

Настроение в доме приподнятое: помещик, их могуществен¬

ный покровитель, пригласил молодых супругов на свои именины,

и вместе с ними и Марьюшку — сестру Рожнова, девочку милую,

но восторженную до юродства. От наплыва чувств она суетится и

усаживает братца и его жену поэффектней, по образцу инсцени¬

рующих покой и довольство семейных фотографий той далекой

поры. «Чудо, как бесподобно»,— восхищается Марьюшка живой

картинкой. И на этом идиллия обрывается. Приходит вдова-са¬

лопница и пугает беднягу Рожнова страшными кознями, которые

готовятся против него. Он не пугается, но настораживается. По¬

том мстительный генерал, любитель муз, с явным намерением по¬

куражиться присылает ему пьесу, с тем чтобы он переписал ее

к утру. Фантазия безобразная, а ослушаться невозможно. Спа¬

сает положение самоотверженная Марьюшка, она берет пе-

реииску на себя — почерку нее каллиграфический. Рожнов в смя¬

тении, гонит от себя дурные мысли, но все-таки идет на именины

(куда, заметьте, не позвали генерала) и тяжко будет за свою дер¬

зость наказан. Акт этот промежуточный и нужен для того, чтобы

показать шаткую основу благополучия героя: он еще не подозре¬

вает, в какую игру замешан, но предчувствие беды уже омрачило

его улыбку.

А третий акт был актом гнета и отчаяния. Теперь чиновники

в казенной палате знают, что их генерал от одного имени Рож¬

нова приходит в ярость и готов эту «ветошку» стереть в порошок.

Все дурные инстинкты мелькающих на сцене секретарей, экзеку¬

торов, столоначальников, экспедиторов вырываются наружу. Рож¬

нову и раньше доставалось от ближних, но то были намеки и ал¬

легории, отныне атака идет впрямую. Мелюзга, такая же, как он,

не дает прохода и клевещет; те, кто повыше, распекают и держат

в трепете. У Крылова третий акт написан ленивой рукой, и вся¬

чески подчеркивается монотонность быта в провинциальном при¬

сутствии. Орленеву этого было мало: за интригами и дрязгами он

видел трагедию и хотел придать действию характер фантасмаго¬

рии. Если воспользоваться терминологией более позднего вре¬

мени, то можно сказать, что всего охотней он остановился бы на

жанре «реалистической химеры», как называл А. Д. Дикий свою

постановку «Смерти Тарелкина» в тридцатые годы. Но такой сме¬

лости у Орленева не было, да и сроки для гротеска как театраль¬

но-постановочного стиля еще не наступили.

Актриса М. И. Жвирблис, объездившая всю Россию и сыграв¬

шая четыреста пять ролей, рассказывая о встрече с Орленевым

в сезон 1903/04 года в Пензе, особо упоминает его репетиции, во

время которых «никто не уходил из театра», так было захваты¬

вающе интересно. В «Горе-злосчастье» она играла Марьюшку и

«па репетициях так же была собранна, как и на спектаклях. Его

творческий гений,— вспоминала актриса,— заражал меня» 4. За¬

мечания Орленева, как правило, относились к области психоло¬

гии, к толкованию каждой роли в отдельности; партитуры спек¬

такля в целом, гармонии всех его звеньев он редко касался, в этом

он нс был силен, в чем пс заблуждался. Чтобы возместить эту

осознанную слабость, он щедро пользовался опытом литературы

близкой по духу и смежной по сюжетам. Человек тогда еще не

очень начитанный, он обладал редкой чуткостью в сравнительном

анализе как средстве эстетической оценки. Подобно основателям

и первым актерам МХТ, он искал модели для театра у русского

психологического романа XIX века, и прав был П. А. Марков,

когда в 1923 году в заметке об игре Орленева в «Горе-злосчастье»

писал: «В его таланте — глубокие струи Достоевского» 5.

Чувство Рожнова в третьем акте нельзя передать более верно,

чем словами Достоевского: «.. .что сделал мне злой человек?

А срамно сказать, что он сделал. ..» Мало того, что Рожнова, как

и Макара Девушкина, в пословицу ввели,— «до сапогов, до мун¬

дира, до волос, до фигуры моей добрались. ..» 6. За тридцать лет

службы Макар Девушкин притерпелся к травле и помыканию:

«Я привык, потому что я ко всему привыкаю...» У Рожнова,

тоже человека безответного, такая привычка еще не выработалась,

и, хотя вкуса свободы он никогда не узнает, его терпению есть

предел. Только, прежде чем произойдет взрыв и «мошка малень¬

кая» взбунтуется, у игры Орленева будет еще одна стадия — ста¬

дия удивления. Его сознанию человека, до конца еще не распя¬

того в этих жалких «коридорах власти», непонятно, откуда бе¬

рется такое беспричинное зло в людях, и чем оно держится, и

почему так заразительно. Он готов задуматься, только времени

для спокойного размышления у него нет, потому что пытка ста¬

новится такой невыносимой, что молчать больше нельзя.

И «тварь мелкая» подымает голос: «Да ведь, ваше превосхо¬

дительство, и крысу поганую станете ногой шпынять, она в сапог

вцепится, а я человек по образу божию и подобию!» Что же, это

голос протеста? Скорее, отчаяния, но отчаяния, которое придает

мужество самым слабым; его, «тряпку брошенную», топчут, и,

выйдя из себя, он ни перед чем не остановится. «Троньте только,