Марина Райкина - Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь

Синтия и Грэм.

— Синтия Бишоп. Сестра Анны Мелани.

Красивая длинная нога светится через боковой разрез платья и нагло выставлена вперед. Всем своим видом Синтия соблазняет парня. И это явно не устраивает Кузнецова.

— Ты должна представиться, как Мерилин Монро. Подавать ему себя должна как подарок. — И подручными мужскими средствами демонстрирует актрисе, как соблазнить с ходу мужика. К ситуации подключается Олег Табаков, до этого тихо сидевший в третьем ряду.

— Вы поймите, если нет азарта, то мы ее (Заворотнюк. — М.Р.) обворовываем, переводим в категорию статистов. Поза может быть любая, но не в ней дело. Ты предлагаешь себя, но обаятельно это будет только тогда, когда женщина это делает активно и заинтересованно. А когда она предлагает себя, как шпроты в масле, то…

Далее Табаков издает несколько выразительных звуков в подкрепление своей плутовской мимики.

Получив порцию вливания, артисты отдались сексу с новыми силами. Тут следует заметить, что разговор об этом щекотливом деле идет без обнажения, более того — без объятий, лобзаний и почти без прикосновений любовников. Как успел мне сказать до репетиции режиссер, они затеяли философский разговор на эту тему. А именно, может ли человек быть счастлив, если его чувственность отсутствует.

Театр решил честно поговорить о сексе, и это оказалось делом трудным и унизительным.

Во всяком случае актриса Заворотнюк, которая похотливо елозит на скамейке, как на коне, перед Грэмом, время от времени крестится и говорит: «Прости меня, Господи». Ее можно понять, когда она в камеру Грэма расскажет свою историю:

— В четырнадцать лет я увидела мужской член. Он был весь в венах, в складках…

— Каков он на ощупь?

— Он очень мягкий… и не такой, как я думала. Я думала, что он гладкий и твердый, как пробирка.

Режиссер объявил перерыв аккурат в тот момент, когда сексуальная исповедь Синтии перекочевала на монитор. И она спросила с экрана: «Хочешь, я сниму юбку?» На что последовал вопрос Грэма: «Ты всегда ходишь без трусов?»

Во время перерыва.

Антон Кузнецов закурил, не потому что нервничал, а потому что хотел курить.

— Скажи, произнося со сцены такие откровения, ты столкнулся с тем, что артисты зажимаются? Стесняются?

— Не только артисты, но и я сам. Мы можем показать голого актера, ничего страшного зрители не увидят. А вот серьезно говорить об этих вещах, чтобы они стали личными, — тут возникают проблемы… Но если о них говорить откровенно, они не будут вульгарными и пошлыми.

А что по этому поводу думают артисты, точнее, артистки, которым больше всего досталось такого текста? Настя Заворотнюк уверяет, что пока она репетировала спектакль, внутри нее происходило что-то страшное.

— Возникло столько вопросов, на которые лучше было не отвечать. Если отвечать, то, возможно, придется менять жизнь.

Марина Зудина:

— В жизни я менее закомплексованный человек, чем моя героиня. Я считаю, что секс — это одно из самых веселых занятий в жизни. Здесь страшно другое, когда нет близости между людьми, как у моей героини — Джон живет своей жизнью, Анна о своих проблемах говорит не с ним, а с психиатром. Такая ситуация сплошь и рядом.

А еще Зудина сказала, что это первый в ее жизни спектакль, где ей не хочется менять костюм: так она сосредоточена на проблемах своей героини. У Анны черные брюки с пиджаком на двух пуговицах под грудью, открывающим кусочек живота. У ее сестры — открытое черное платье с разрезом сбоку до бедра.

После перерыва.

Декорации на сцене настолько минимальные, насколько можно себе представить. Французский сценограф Патрис Жеро по периметру черного кабинета сцены пустил прозрачные пластиковые экраны, и в них текуче преломляются фигуры героев. Из мебели одна тумба без обшивки. Она же стол, она же стойка бара, она же кровать. И так же, как мебель, условна мизансцена. Например, вот такая: как бы на кровати как бы спит Джон. Подходит Анна и говорит ему о своих подозрениях. Он, как принято у мужчин, защищается нападением:

— Получается, что в это время я с кем-то трахался.

— Трахался или нет?

— Нет, не трахался. Твои подозрения для меня оскорбительны.

Ну абсолютно ничего нового в поведении самцов.

В табакерковском подвале зримо понимаешь разницу между театром и кино. Во всяком случае, изображение на мониторах режиссер Кузнецов при всем своем желании изменить не может, а вот живую сцену — спокойно. Для его режиссуры характерны знание текста наизусть, четкая дикция и артистичные показы. Похоже, не выносит пауз — не терпит пустоты между мизансценами длиною даже в 30 секунд.

— Я люблю паузы, когда они осмысленны. Для меня в спектакле важны связки. И даже движение башни или какого-то предмета на сцене что-то должно рассказывать зрителям.

При абсолютно шокирующем тексте в «Секс. Ложь. И видео» тем не менее есть красивые фразы. Например, те, которые произносит Грэм: «Мужчины приучаются любить ту женщину, которую они желают, в то время как женщины все больше и больше начинают желать мужчину, которого они любят». А есть грубые, животные.

— Хватай свои жонглерские яйца и быстро дуй сюда, — кричит Синтия Джону по телефону, чтобы при встрече ему объявить: — Джон, ты года не женат, а уже трахаешь родную сестру жены. Джон, ты лжец. И я это знаю лучше, чем все остальные.

Покидая психотерапевтический сеанс от «Табакерки», я поймала себя на том, что гоню разные мысли, которые почему-то стали приходить в голову. А сами-то авторы рискованного предприятия, пригласившие нас на откровенный разговор, разобрались со своими проблемами?

Антон Кузнецов:

— Ну разве с ним можно до конца разобраться? Но я разобрался в одном — в этом нельзя себе врать. Поэтому я и делаю этот спектакль. Если человек говорит: «Секс — это не важно», значит, есть проблемы.

Олег Табаков:

— Я разобрался, как мне кажется, на уровне моих шестидесяти пяти лет. Мы сбрасываем все на двойственность натуры, на толерантность, на девственность, у кого она осталась, на отсутствие денег и жилплощади, но только не на себя. А этот спектакль подталкивает: разберитесь, что с вами происходит.

Только наивные люди думают, что когда фотограф щелкает — вылетает птичка. Смешные и трогательные вы — из-под пальца, нажимающего на затвор, вылетает история. Хлоп, и все разом как-то легко попадают в историю. И вы, картинно позирующие, и вы, стыдливо отворачивающиеся. Правда, ни тот, кто выбирает выгодную точку, ни тот, кто замирает со смайлом до ушей, об этом не подозревают. А напрасно.

Шкала, Метла, Графин, Житуха

Вот некогда тощего студента из «Щуки» Женьку Дворжецкого, впоследствии ставшего популярным артистом театра и кино Евгением Дворжецким, везде видели с фотоаппаратом. Свою школьную страсть к фотографии он спешил утолить повсюду на репетициях студенческих отрывков, дружеских попойках, на халтурах в городах и весях. Наверное, потому, что никто тогда не знал слова «папарацци», никто и не прятался от его объектива. Позже, когда Дворжецкий с антресолей с трудом доставал увесистые альбомы, стало ясно, что светом он написал портрет целого театрального поколения. Поколения 35-40-летних. Того самого, что называют потерянным. Того самого, которое впитало двойную мораль совковой системы и которое защищало цинизмом свои немудреные ценности.

Колбасясь на тесных кухнях отдельных квартир блочных девятиэтажек и строя рожи фотографу, они не знали, кто из них взлетит выше всех, кто упадет, кто уедет и не вернется. Или уйдет из этой жизни навсегда — одни добровольно, другие всячески цепляясь за эту б…скую жизнь. Тогда они звали друг друга, как дети, по кличкам:

ШКАЛА, МЕТЛА, ГРАФИН, ЖИТУХА

Меньшиков не спал ночь перед премьерой — Презервативы срывают спектакли — Капитан милиции майор Нефед — Лотерейный билет с миллионершей — Одуванчик стал скандалистом — По Метлицкой плакали мужчины

Покопаемся в архивах артиста Дворжецкого. Ба! Да здесь знакомые все лица. К тому же папарацци Дворжецкий был хорошим рассказчиком с острым взглядом и добрыми намерениями.

Олег Меньшиков (просто Олег). Эйфория первых выездов за рубежи родины. Мы от Дома актера едем в Париж. Все знают, что Олег Меньшиков выпускает здесь после Англии своего «Есенина». Мы ищем его по знакомым — никаких результатов. Расстроились, конечно, ну что делать. И вот последний день. Наш бывший сокурсник Лешка Маслов, который во время гастролей Таганки остался во Франции, просто не пришел на самолет, ведет нас в кафе, где четыреста (!!!) сортов пива. Три часа ночи. Пьем. Открывается дверь, и входит Олег. У всех челюсть упала. А он просто зашел в первое попавшееся на пути кафе. Протрепались до утра. Он посадил нас в такси. Наутро, когда мы с самолета вошли в московскую квартиру, раздался звонок: