Александр Мацкин - Орленев

шенник с подхватом», Клешнин грубо разыгрывает эту карту, но

орленевский Федор неожиданно туго поддается на его лесть, хотя

авторский текст звучит недвусмысленно: «Я знаю сам, Петрович,

что я суров...» Что означала эта реплика для Орленева? Менее

всего приятное сознание своей силы, его Федор слишком прони¬

цателен для такого самообольщения. Но зачем ему выдавать свою

слабость: Клешнин хитер, но и он не глуп — пусть этот льстец не

зарывается, пусть знает меру! Наивная уловка, но помимо ребя¬

чества в ней есть расчет и какая-то попытка сопротивления.

И психологическая подготовка к следующему затем диалогу, где

речь идет о мятеже Шуйских, пресечь который может только их

немедленный арест. В разгар этого диалога появляется Иван

Шуйский.

К слову А. К. Толстого, к каждой его реплике, к ее строению

и даже пунктуации Орленев относился с редким для актеров тех

лет уважением, но без подобострастия, защищая свое, не всегда

совпадающее с авторским понимание роли Федора. Так, он

считал совершенно необъяснимым появление Ивана Шуйского во

дворце в четвертом действии. Зачем он туда пришел? Какой смысл

в этом свидании за несколько часов до начала уже объявленного

мятежа? Если он раньше не откликался на просьбы Федора, звав¬

шего его во дворец, почему он откликнулся теперь? Трудно ведь

предположить, что Шуйского, только что по пунктам выработав¬

шего план мятежа, гложет раскаяние; душевная раздвоенность и

рефлексия ие вяжутся с образом этого доблестного князя. Так до

конца Орленев не нашел внутреннего мотива в последнем диа¬

логе Федора и Ивана Шуйского. И все-таки для нашего знаком¬

ства с Федором эта встреча оказалась весьма существенной.

Когда прямодушный Шуйский, почувствовав невыносимую не¬

ловкость от вынужденной лжи, признается, что «встал мятежом»,

чтобы вырвать Русь из-под власти Годунова, и конфликт идет

уже в открытую, Федор, не задумываясь о себе и интересах своей

короны, прибегает к спасительной лжи. Оцените меру этого бес¬

корыстия: шепотом, вполголоса просит он главу направленного

против него мятежа замолчать, иначе случится непоправимое —

события выйдут из-под его коптроля, и он не сможет с ними спра¬

виться. Версия заговора, к которому будто причастен он сам, по¬

ражает нелепостью, но сколько в ней самоотверженности и доброй

воли, сколько сердечного чувства, пренебрегающего рациональ¬

ным началом жизни. Чтобы оправдать эту чрезмерность, Орленев

вел диалог с простотой, которую я назвал бы библейской. В его

знаменитом обращении к Шуйскому:

не было никакой вынужденности; так оп думает и так говорит.

Этот слабый человек был самым свободным человеком в кругу

действующих лиц трагедии.

Только это нсдолгая свобода. Автор приготовил для Федора

еще одно испытание: едва уходил со сцены Шуйский, как сквозь

строй слуг прорывался Шаховской с ужасной вестью о заговоре

бояр против Ирины и готовящихся матримониальных переменах

на русском престоле. Спокойно приняв известие о покушении на

его власть, Федор не мог примириться с вмешательством в его

личную жизнь. Вероломство старого князя недоступно его пони¬

манию, он вслух читал челобитную высшего духовенства и бояр,

недвусмысленно требующих удаления Ирины, и плакал, не скры¬

вая своих слез:

«Гражданин» Мещерского по этому поводу писал: «Царь Фе¬

дор прощает Ивану Шуйскому все: упрямство, суровость, непо¬

чтительность, даже осознанную им измену. Его называют за это

святым. Но вот коснулись больного места этого святого— его хо¬

тят разлучить с женой, и святой стал гневен, мстителен. Возьмите

власть, деньги, принципы, чувства, разрушайте основы государ¬

ства, но оставьте жену — няньку, друга, самку» 8. Узкий мещан¬

ский взгляд! Предательство Шуйского для орленевского Фе¬

дора — ужасное несчастье, не оставляющее надежд. Одно дело —

дипломатия Годунова, он хитрит, он ведет счет на тысячи, не за¬

мечая единиц. Другое дело — Иван Шуйский, рыцарь долга, че¬

ловек чести, человек «главного ума»; как же примириться с тем,

что его орудием тоже служит насилие, что он тоже неразборчив

в средствах борьбы. Где же граница, отделяющая добро от зла, и

есть ли она? Во что же Федору теперь верить и где искать

опору — такова тема Орленева в четвертом акте трагедии.

От понесенного удара Федор уже не мог оправиться, хотя по¬

нимал, что если царство осталось за ним, то после всего того, что

произошло, царствовать надо по-другому. Еще недавно он как

мог открещивался от наследства Грозного; при всей слабости в от¬

рицании деспотии и насилия он был упрямо последователен. Те¬

перь, в пятом акте, в сцене у Архангельского собора, Федор, от¬

чаявшись, обращается к Грозному, «с богом ныне сущему»,

с просьбой-молитвой научить его быть царем. Орленев дорожил

этой сценой. До того на протяжении всей трагедии Федор усту¬

пал, когда его к тому вынуждали обстоятельства, у него не было

выбора, и он подчинялся необходимости, какой бы неприятной

она ему ни казалась. У обращения к Грозному не было такого

конкретного повода, навязанного внешними событиями. Монолог

у собора — итог всего предшествующего развития нравственной

драмы Федора, пытавшегося уйти от прошлого и после тяжких

уроков вынужденного вернуться к нему.

В серии Мрозовской этот шестистрочный монолог запечатлен

в шести фотографиях, кадр за кадром восстанавливающих игру

Орленева. Он начинал его, выпрямившись во весь рост (а не на

коленях, как предписывает ремарка А. К. Толстого), и постепенно

склонялся все ниже и ниже; завершался монолог земным покло¬

ном на паперти Архангельского собора. Поразительна динамика

этой коротенькой сюиты, где, собственно, ничего не происходило

и все непрерывно менялось: игра глаз, игра рук и посоха в руках

Федора, как бы вычерчивающего графический рисунок мизан¬

сцены.

Он молится и ждет чуда — на что ему еще рассчитывать? Мо¬

литва эта полна страдания, и в глазах Федора затаилось столько

муки, что без слов понятна степень его душевной надломленно¬

сти. Потом к страданию прибавляется исповедь — он запутался,

он не знает, как быть дальше, и его глаза становятся задумчиво

строгими — в этот момент он судит самого себя. Потом насту¬

пает момент экстаза, воодушевления молитвой, Федор еще больше

углубляется в самого себя, и его излучающие свет глаза устрем¬

ляются куда-то ввысь, правда, цока он ведет диалог с неземными

силами в интересах земных дел. А следующая стадия игры —

окончательная отрешенность, вокруг него пустота, он сказал все,

что мог, и больше ему сказать нечего, и Федор в изнеможении

опускается в земном поклоне, и его потухший взгляд устремлен

вниз, в одну точку.

И у каждой фразы в этом монологе есть свой жест, скорее бы¬

товой, чем театральный: вот Федор задыхается от волнения и

рука его хватается за сердце, вот он подыскивает нужные слова, и

вы ощущаете дрожь в его судорожно сплетенных пальцах. Даже

в состоянии экзальтации его движения сохраняют естественность.

Посмотрите на Федора в минуту высшей его сосредоточенности

(фото № 77) — левой рукой он сжимает посох, правая рука про¬

тянута вперед; он разговаривает с небом со всей присущей ему

нервной горячностью. Вы проникаетесь значением этой минуты,

более тревожной, чем торжественной, и сквозь царское облачение

видите драму частного человека, интеллигента конца века, бремя

забот которого исключает какую-либо театральную эффектность.

И есть еще «действующее лицо» в этой сцене — царский посох,

увенчанный крестом: он аккомпанирует движениям героя, а ино¬