Александр Мацкин - Орленев

и сразу повеселевшая публика услышала в этой обмолвке, говоря

современным языком, голос подсознания и некий символ админи¬

страции Суворина. Но капризный деспот, перед которым трепе¬

тали рядовые актеры, был обаятельно предупредителен, мягок,

порой уступчив (Кугель даже писал о его бесхарактерности),

когда сталкивался в театре с большими талантами. И это была

не хитрость антрепренера, хозяина труппы, а искреннее прекло¬

нение перед силой искусства. Бывают ведь и у таких зловещих

стариков сильные страсти. В талант Орленева он поверил с пер¬

вой встречи в Озерках и пятью годами позже записал в «Днев¬

нике»: «Вчера написал Орленеву, чтоб он не пил. Сегодня он си¬

дел у меня часа три. Необыкновенно впечатлительная и дарови¬

тая натура. Самое большое теперь дарование из всех, кого

я знаю» 4. А знал он очепь-очень многих.

Планы Суворина оправдались не сразу: дебют Орленева в тор¬

жественный вечер открытия театра 17 сентября 1895 года был

неудачный. Роль Тихона в «Грозе» провалилась, и если у моло¬

дого актера на этот счет были сомнения, то, прочитав петербург¬

ские газеты, он с ними расстался. Критика держалась едино¬

душно, колебания были только в тоне — от разгромного («Петер¬

бургская газета», например, заметила, что Орленев «изобразил

Тихона почти таким же идиотом, каким он играет мальчишку из

сапожной лавки в водевиле «С места в карьер»5) до уклончиво

снисходительного (анонимный автор в «Новом времени» дол¬

жен был считаться с тем, что хозяин у них в газете и в театре

общий и что упрекнуть Орленева можно, а «истолочь в ступе»,

по буренинской терминологии, нельзя, начальство не позволит).

Но и упрек «Нового времени» прозвучал веско; газета писала, что

в фатальной для всех актеров сцене прощания Тихона с Кабани¬

хой Орленев не устоял, переложил краски («излишне ярко под¬

черкнул зрителям желание Тихона вырваться из дому» 6) и из¬

менил Островскому. Дальше следовали благожелательные ого¬

ворки, смягчающие удар, по в том, что Суворин напечатал такую

кисло-сладкую критику об актере, которого он открыл и об¬

ласкал, был дурной симптом. Это ведь не только хитрый прием

редактора, тактика, демонстрация своей объективности; это еще

и признание реальности, от которой Суворин, как он того пи хо¬

тел, не мог уйти, потому что его понимание законов театра па

этот раз оказалось сильней его антрепренерских интересов. С тем

большей горечью пережил Орленев свою неудачу.

Удрученный, но не обескураженный, он попытался взять ре¬

ванш в других пьесах Островского и в «Женитьбе» Гоголя, но и

эти попытки, судя по газетам, нс принесли успеха. «Петербург¬

ский листок» с присущей ему бесцеремонностью заметил, что от¬

ставной пехотный офицер Анучкин в «Женитьбе» у Орленева

«вышел каким-то писарем армейского полка» 7. А «Новое время»,

опять подсластив пилюлю и признав, что Орленев, как всегда,

«был забавен», не преминуло отметить «угловатость его манер»,

которая мало подходит к образу мечтающего о тонком обхожде¬

нии Анучкина8. Слова как будто помягче, а смысл такой же не¬

утешительный. В том же сезоне 1895/96 года он сыграл еще

в трех пьесах Островского. И вот за что его хвалили: в роли

купца Бородкина («Не в свои сани не садись») —за душевно

спетую песню во втором действии; в народной драме «Не так

живи, как хочется» — за то, что он, впрочем, как и весь ансамбль

в спектакле, пытался противостоять «снотворности и скуке»

текста Островского, ничего не достиг (от игры осталось «тоскли¬

вое впечатление»), по все-таки пытался; в роли купца Чен урина

(«Трудовой хлеб») — за скромность и старание; словно сговорив¬

шись, две газеты в один и тот же день писали: «г. Орленев был. . .

недурным лавочником, недавно ставшим «человеком»; «недурно

подыгрывал г. Орленев в роли лавочника Чепурииа» 9. Недурно,

недурно! Все опять свелось к оскорбительной формуле «подыгры¬

вает», к понятию полезности, которая в театре представляет не

саму себя, а подсобную, чернорабочую, безымянную силу, некий

элемент обслуживания, а не творчества.

В третий раз завертелась одна и та же лепта — сперва в про¬

винции, потом у Корша, а теперь у Суворина: с невыносимым по¬

стоянством его хвалили за игру в водевилях и ругали, а то и во¬

все не замечали ролей в сколько-нибудь серьезном репертуаре.

Публике, газетам, знатокам театра и простым зрителям и в Пе¬

тербурге нравились его застенчивые и влюбленные гимназисты и

студенты, его мальчик-сапожник из мансфельдовского водевиля.

И было удивительно, что эти кочующие из сезона в сезон, из те¬

атра в театр роли не изнашиваются и сохраняют живой тон. Од¬

ной актерской техники для такой устойчивости было мало, нужна

была душевная щедрость, которая не знает самоповторений. Но

у этой щедрости при всей ее кажущейся неистощимости оказался

предел, и первым его почувствовал сам Орленев — похвалы по

поводу его игры в какой-нибудь «Школьной паре» или в «Мыше¬

ловке» Щеглова больше его не радовали и вызывали только раз¬

дражение. В сущности, он мог бы успокоиться: Суворин платил

ему щедро, триста рублей в месяц; как комический простак он

занимал в труппе твердое положение; критика, несмотря на аг¬

рессивность, все-таки его щадила — разделает под орех и скажет

о его молодости и надеждах, которые внушает его искренний та¬

лант; дирекция и режиссура относились к нему с симпатией, не

торопили, не дергали, у него было время тянуть, приглядываться,

отсиживаться, пока придет его счастливый час, но он не хотел и

не мог больше ждать.

В быту Орленев производил впечатление человека доброго,

мягкого, по-чеховски деликатного, голос у него был ласковый,

приятный для слуха, чуть хриплый, без резких нот. 10. М. Юрьев

в своих «Записках» написал о нем: «Необыкновенно приветли¬

вый, предупредительный и общительный» 10. Иногда, правда, он

срывался и говорил отчаянные дерзости, не разбирая кому —

Суворину, Шаляпину, самому Толстому,— при этом мило улы¬

бался, хотя глаза у него были бешеные, «пугачевские». Его близ¬

кие опасались этих вспышек, нельзя было знать, что он выкинет

в такие минуты. Туганов, например, рассказывает, как поздней

осенью 1894 года, во время траура по случаю смерти Алек¬

сандра III, Корш неожиданно заплатил актерам деньги, и на

радостях целой группой они отправились обедать в первоклассную

гостиницу где-то в центре Москвы. Дружеский обед затянулся, и,

выходя из ресторана, Орленев вдруг «взорвался»: не обращая

внимания на прохожих, городовых, неутихающую суету столич¬

ной площади, в цирковом прыжке сорвал с древка траурный

флаг, бросил его на землю и улыбнулся той спокойной, чуть ви¬

новатой улыбкой, которая у него всегда появлялась в эти минуты

истошности. «Это могло кончиться для нас трагически,— пишет

Туганов,— и только потому, что нам удалось сесть в сани слу¬

чайно оказавшегося рядом лихача, мы спаслись от жестокой рас¬

правы охотнорядцев» и, нс говоря уже о полиции.

Теперь, в Петербурге, у пего не стало этой истошности, он

притих, приуныл, замкнулся в себе. Случилось это не сразу, его

живая натура долго не поддавалась меланхолии, но беспокойные

мысли не оставляли его, и чем дальше, тем больше. Вот в газетах

пишут о его молодости, а, если считать с Вологды, он уже деся¬

тый год на сцене и переиграл сотню ролей. Мартынов в его воз¬

расте был уже знаменит — он сыграл Хлестакова, и Толстой ска¬

зал, что это первый Хлестаков в русском театре. А что сделал он?

Уже сколько лет подряд он движется по замкнутому кругу и по¬

стоянно возвращается к исходной точке, к тому, с чего начинал.

Как разомкнуть этот круг? Не следует ли ему отказаться от че¬