Антология - Европейская поэзия XIX века

ВЕЧЕР ПРАЗДНИЧНОГО ДНЯ

Безветренная, сладостная ночь,Среди садов, над кровлями, безмолвноЛежит луна, из мрака вырываяВершины ближних гор. Ты спишь, подруга,И все тропинки спят, и на балконахЛишь изредка блеснет ночной светильник;Ты спишь, тебя объял отрадный сонВ притихшем доме, не томит тебяНевольная тревога; знать не знаешь,Какую ты мне рану нанесла.Ты спишь; а я, чтоб этим небесам,На вид столь благосклонным, и могучейПрироде древней, мне одну лишь мукуПославшей, — чтобы им привет послать,Гляжу в окно. «Отказываю дажеТебе в надежде я, — она сказала,—Пусть лишь от слез блестят твои глаза».День праздничный прошел, и от забавТеперь ты отдыхаешь, вспоминаяВо сне о том, быть может, скольких тыПленила нынче, сколькими пленилась:Не я — хоть я на то и не надеюсь —Тебе являюсь в мыслях. Между темЯ вопрошаю, сколько жить осталось,И на землю бросаюсь с криком, с дрожью.О, как ужасны дни среди цветеньяТакого лета! Но невдалекеС дороги песенка слышна простаяРемесленника, поздней ночью — послеВечернего веселья в бедный домикИдущего; и горечь полнит сердцеПри мысли, что на свете все проходит,Следа не оставляя. ПролетелИ праздник, а за праздником воследДни будние, и все, что ни случитсяС людьми, уносит время. Где теперьНародов древних голоса? Где славаМогучих наших предков? Где великийРим и победный звон его оружья,Что раздавался на земле и в море.Все неподвижно, тихо все, весь мирПокоится, о них забыв и думать.В дни юности моей, когда я ждалТак жадно праздничного дня, — и после,Когда он угасал, — без сна, печальный,Я крылья опускал; и поздно ночью,Когда с тропинки раздавалась песняИ замирала где-то вдалеке,—Сжималось сердце так же, как теперь.

К СЕБЕ САМОМУ[197]

Теперь ты умолкнешь навеки,Усталое солнце. Исчез тот последний обман,Что мнился мне вечным. Исчез. Я в раздумиях ясныхПостиг, что погасла не толькоНадежда, но даже желанье обманов прекрасных.Умолкни навеки. ДовольноТы билось. Порывы твоиНапрасны. Земля недостойнаИ вздоха. Вся жизнь —Лишь горечь и скука. Трясина — весь мир.Отныне наступит покой. Пусть тебя наполняютМученья последние. Нашему родуСудьба умереть лишь дает. Презираю отныне,Природа, тебя — торжествоТаинственных сил, что лишь гибель всему предлагают,И вечную тщетность всего.

ПАЛИНОДИЯ[198]

Маркизу Джино Каннони[199]

И в воздыханье вечном нет спасенья[200].

Я заблуждался, добрый Джино; яДавно и тяжко заблуждался. ЖалкойИ суетной мне жизнь казалась, век жеНаш мнился мне особенно нелепым…Невыносимой речь моя былаУшам блаженных смертных, если можноИ следует звать человека смертным.Но из благоухающего раяСтал слышен изумленный, возмущенныйСмех племени иного. И ониСказали, что, неловкий неудачник,Неопытный в усладах, неспособныйК веселью, я считаю жребий свойЕдинственный — уделом всех, что всеНесчастны, точно я. И вот средь дымаСигар, хрустения бисквитов, крикаРазносчиков напитков и сластей,Средь движущихся чашек, среди ложекМелькающих блеснул моим глазамНедолговечный свет газеты. ТотчасМне стало ясно общее довольствоИ радость жизни смертного. Я понялСмысл высший и значение земныхВещей, узнал, что путь людей усыпанЦветами, что ничто не досаждаетНам и ничто не огорчает насЗдесь, на земле. Познал я также разумИ добродетель века моего,Его науки и труды, егоВысокую ученость. Я увидел,Как от Марокко до стены Китайской,От Полюса до Нила, от БостонаДо Гоа[201] все державы, королевства,Все герцогства бегут не чуя ногЗа счастьем и уже его схватилиЗа гриву дикую или за кончикХвоста. Все это видя, размышляяИ о себе, и о своей огромнойОшибке давней, устыдился я.

Век золотой[202] сейчас прядут, о Джино,Трех парок веретёна. ОбещаютЕго единодушно все газеты —Везде, на разных языках. ЛюбовьВсеобщая, железные дороги,Торговля, пар, холера, тиф прекрасноСоединят различные народыИ климаты; никто не удивится,Когда сосна иль дуб вдруг источатМед иль закружатся под звуки вальса.Так возросла, а в будущем сильнейМощь кубов перегонных возрастет,Реторт, машин, пославших вызов небу,Что внуки Сима, Хама и Яфета[203]Уже сейчас летают так свободноИ будут все свободнее летать.

Нет, желудей никто не будет есть,Коль голод не понудит; но оружьеНе будет праздным. И земля с презреньемИ золото и серебро отвергнет,Прельстившись векселями. И, как прежде,Счастливое людское племя будетКровь ближних проливать своих: ЕвропаИ дальний брег Атлантики[204] — приютЦивилизации последний — будетЯвлять собой кровавые поляСражений всякий раз, как роковаяПричина — в виде перца, иль корицы,Иль сахарного тростника, иль вещиЛюбой другой, стать золотом способной,Устроит столкновенье мирных толп.И при любом общественном устройствеВсегда пребудут истинная ценностьИ добродетель, вера, справедливостьОбщественным удачам чужды, вечноПосрамлены, побеждены пребудут —Уж такова природа их: всегдаНа заднем плане прятаться. А наглость,Посредственность, мошенничество будутГосподствовать, всплывая на поверхность.Могущество и власть (сосредоточитьИли рассеять их) — всегда во злоВладеющий распорядится ими,Любое дав тому названье. ЭтотЗакон первейший выведен природойИ роком на алмазе, и егоСвоими молниями не сотрутНи Вольта, ни Британия с ееМашинами, ни Дэви[205], ни наш век,Струящий Ганг из новых манифестов.Вовеки добрым людям будет плохо,А негодяям — хорошо; и будетМир ополчаться против благородныхЛюдей; вовеки клевета и завистьТиранить будут истинную честь.И будет сильный слабыми питаться,Голодный нищий будет у богатыхСлугою и работником; в любойОбщественной формации, везде —Где полюс иль экватор — вечно будетТак до поры, пока земли приютаИ света солнца люди не лишатся.И зарождающийся золотойВек должен на себе нести печатьВеков прошедших, потому что сотниНачал враждебных, несогласий прячетСама природа общества людского,И примирить их было не даноНи мощи человека, ни уму,С тех пор как славный род наш появилсяНа свет; и будут перед ними так жеБессильны все умы, все начинаньяИ все газеты наших дней. А чтоКасается важнейшего, то счастьеЖивущих будет полным и доселеНевиданным. Одежда — шерстянаяИль шелковая — с каждым днем все мягчеИ мягче будет. Сбросив мешковину,Свое обветренное тело в хлопокИ фетр крестьяне облекут. И лучшеПо качествам, изящнее на видКовры и покрывала станут, стулья,Столы, кровати, скамьи и диваны,Своей недолговечной красотойЛюдские радуя жилища. КухнюЗаймет посуда небывалых форм.Проезд, верней, полет, Париж — Кале,Оттуда — в Лондон, Лондон — ЛиверпульТак будет скор, что нам и не представить;А под широким ложем Темзы будетПрорыт тоннель[206] — проект бессмертный, дерзкий,Волнующий умы уж столько лет.Зажгутся фонари, но безопасностьОстанется такою же, как нынче,На улицах безлюдных и на главныхПроспектах городов больших. И этаБлаженная судьба, и эта радость —Дар неба поколениям грядущим.

Тот счастлив, кто, покуда я пишу,Кричит в руках у бабки повивальной!Они застанут долгожданный день,Когда определит научный опыт,—И каждая малютка с молокомКормилицы узнает это, — сколькоКруп, мяса, соли поглощает городЗа месяц; сколько умерших и сколькоРодившихся записывает старыйСвященник; и когда газеты, — жизньВселенной и душа ее, источникЕдинственный познанья всех эпох,—Размножившись при помощи машинМильонным тиражом, собой покроютДолины, горы и простор безбрежныйМорей, подобно стаям журавлиным,Летящим над широкими полями.

Как мальчик, мастерящий со стараньемДворец, и храм, и башню из листочковИ щепок, завершив едва постройку,Все тотчас рушит, потому что этиЛисточки, щепки для работы новойНужны, так и природа, доведяДо совершенства всякое свое,Искусное подчас, сооруженье,Вмиг начинает разрушать его,Швыряя вкруг разрозненные части.И тщетно было бы оберегатьСебя или другого от игрыУжасной этой, смысл которой скрытОт нас навеки; люди, изощряясьНа тысячи ладов, рукой умелойДеянья доблестные совершают;Но всяческим усильям вопрекиЖестокая природа, сей ребенокНепобедимый, следует капризуЛюбому своему и разрушеньеВсе время чередует с созиданьем.И сонм разнообразных, бесконечных,Мучительных недугов и несчастийНад смертным тяготеет, ждущим тупоНеотвратимой гибели. Внутри,Снаружи злая сила разрушеньяНастойчиво преследует егоИ, будучи сама неутомимой,Его терзает до поры, покаНе упадет он, бездыханный, наземь,Сраженный матерью своей жестокой.А худшие несчастья человека,О благородный друг мой, — смерть и старость,Которые рождаются в тот миг,Когда губами нежного соска,Питающего жизнь, дитя коснется.Мне кажется, что это изменитьВек девятнадцатый (и те, что следомИдут) едва ли более способен,Чем век десятый иль девятый. ЕслиВозможно именем своим назватьМне истину хоть иногда, — скажу,Что человек несчастен был и будетВо все века, и не из-за формацийОбщественных и установок, ноПо непреодолимой сути жизни,В согласье с мировым законом, общимЗемле и небу. Лучшие умы[207]Столетья моего нашли иное,Почти что совершенное решенье:Сил не имея сделать одногоСчастливым, им они пренебреглиИ стали счастия искать для всех;И, обретя его легко, ониХотят из множества несчастных, злыхЛюдей — довольный и счастливый сделатьНарод; и это чудо, до сих порГазетой, и журналом, и памфлетомНе объясненное никак, приводитВ восторг цивилизованное стадо.О, разум, о, умы, о, выше силДар нынешнего века проницать!Какой урок познанья, как обширныИсследованья в областях высокихИ в областях интимных, нашим векомРазведанные для веков грядущих,О Джино! С верностью какой во прахОн в обожанье падает пред теми,Кого вчера осмеивал, а завтраРастопчет, чтоб еще чрез день собратьОсколки, окурив их фимиамом!Какое уваженье и доверьеДолжно внушать единодушье чувствСтолетья этого, вернее года!Как тщательно нам надобно следить,Чтоб наша мысль ни в чем не отклониласьОт моды года этого, которойПридет пора смениться через год!Какой рывок свершила наша мысльВ самопознанье, если современностьАнтичности в пример готовы ставить!

Один твой друг[208], о досточтимый Джино,Маэстро опытный стихосложенья,Знаток наук, искусства критик тонкий,Талант, да и мыслитель из таких,Что были, есть и будут, мне сказал:«Забудь о чувстве. Никому в наш век,Который интерес нашел лишь в том,Что обществу полезно, и которыйЛишь экономикой серьезно занят,До чувства нету дела. Так зачемИсследовать сердца свои? Не надоВ себе самом искать для песен тему!Пой о заботах века своегоИ о надежде зрелой!» Наставленье,Столь памятное мне! Я засмеялся,Когда комичный чем-то голос этотСказал мне слово странное «надежда» —Похожее на звуки языка,Забытого в младенчестве. СейчасЯ возвращаюсь вспять, иду к быломуИным путем — согласен я с сужденьем,Что, если хочешь заслужить у векаХвалу и славу — но противоречьЕму, с ним не борись, а повинуйся,Заискивая: так легко и простоОкажешься средь звезд. И все же я,Стремящийся со страстью к звездам, делатьПредметом песнопений нужды векаНе стану, — ведь о них и так все большеЗаботятся заводы. Но сказатьХочу я о надежде, той надежде,Залог которой[209] очевидный богиУже нам даровали: новым счастьемСияют губы юношей и щеки,Покрытые густыми волосами.Привет тебе, привет, о первый лучГрядущего во славе века. Видишь,Как радуются небо и земля,Сверкают взоры женские, летаетПо балам и пирам героев слава.Расти, расти для родины, о племяМогучее. В тени твоих бородИталия заблещет и Европа,И наконец весь мир вздохнет спокойно.И вы, смеясь, привет пошлите, дети,Родителям колючим и не бойтесьСлегка при этом поцарапать щеки.Ликуйте, милые потомки[210],— вамЗаветный уготован плод — о немДавно мечтали: суждено увидетьВам, как повсюду воцарится радость,Как старость будет юности счастливей,Как в локоны завьется борода,Которая сейчас короче ногтя.

ДЖУЗЕННЕ ДЖУСТИ