Евгений Евтушенко - Окно выходит в белые деревья...

ОДИНОЧЕСТВО

Как стыдно одному ходить в кинотеатрыбез друга, без подруги, без жены,где так сеансы все коротковатыи так их ожидания длинны!

Как стыдно —                         в нервной замкнутой войнес насмешливостью парочек в фойе жевать,краснея, в уголке пирожное,как будто что-то в этом есть порочное…Мы,             одиночества стесняясь,                                                               от тоскибросаемся в какие-то компании,и дружб никчемных обязательства кабальныепреследуют до гробовой доски.Компании нелепо образуются —в одних все пьют да пьют,                                                  не образумятся.В других все заняты лишь тряпками и девками,а в третьих —                         вроде спорами идейными,но приглядишься —                                    те же в них черты…Разнообразны формы суеты!То та,             то эта шумная компания…Из скольких я успел удрать —                                                       не счесть!Уже как будто в новом был капкане я,но вырвался,                       на нем оставив шерсть.Я вырвался!                       Ты впереди, пустыннаясвобода…А на черта ты нужна!Ты милая,                 но ты же и постылая,как нелюбимая и верная жена.А ты, любимая?                            Как поживаешь ты?Избавилась ли ты от суеты?И чьи сейчас глаза твои раскосыеи плечи твои белые роскошные?Ты думаешь, что я, наверно, мщу,что я сейчас в такси куда-то мчу,но если я и мчу,                            то где мне высадиться?Ведь все равно мне от тебя не высвободиться!Со мною женщины в себя уходят,                                                           чувствуя,что мне они сейчас такие чуждые.На их коленях головой лежу,но я не им —                           тебе принадлежу…А вот недавно был я у однойв невзрачном домике на улице Сенной.Пальто повесил я на жалкие рога.Под однобокой ёлкой с лампочками тускленькими,посвечивая беленькими туфельками,сидела женщина                             как девочка, строга.Мне было так легко разрешеноприехать,                    что я был самоуверени слишком упоенно современен —я не цветы привез ей,                                         а вино.Но оказалось все —                                        куда сложней…Она молчала,                        и совсем сиротскидве капельки прозрачных —                                                 две сережкимерцали в мочках розовых у ней.И как больная, глядя так невнятно,поднявши тело детское свое,сказала глухо:«Уходи…                   Не надо…Я вижу —                ты не мой,                                     а ты-ее…»Меня любила девочка однас повадками мальчишескими дикими,с летящей челкой                              и глазами-льдинками,от страха                     и от нежности бледна.В Крыму мы были.                                Ночью шла гроза,и девочка                   под молниею магнийнойшептала мне:                     «Мой маленький!                                                     Мой маленький!»ладонью закрывая мне глаза.Вокруг все было жутко                                       и торжественно,и гром,             и моря стон глухонемой,и вдруг она,                        полна прозренья женского,мне закричала:                          «Ты не мой!                                               Не мой!»Прощай, любимая!                                    Я твой                                               угрюмо,                                                                  верно,и одиночество —                             всех верностей верней.Пусть на губах моих не тает вечнопрощальный снег от варежки твоей.Спасибо женщинам,                                        прекрасным и неверным,за то,           что это было все мгновенным,за то,            что их «прощай!» —                                           не «до свиданья!»,за то,          что, в лживости так царственно-горды,даруют нам блаженные страданьяи одиночества прекрасные плоды.

«Я комнату снимаю на Сущевской…»

Я комнату снимаю на Сущевской.Успел я одиночеством пресытиться,и перемены никакой существеннойв квартирном положенье не предвидится.Стучит,             стучит моя машинка пишущая,а за стеной соседка,                                         мужа пичкающая,внушает ему сыто без конца,что надо бы давно женить жильца.А ты,             ты где-то,                                как в другой Галактике,и кто-то тебя под руку галантненьковедет —                ну и пускай себе ведет.Он — тот, кто надо,                                  ибо он — не тот.Воюю.              Воевать — в крови моей.Но, возвращаясь поздней ночью,                                                                   вижу я,что только кошка черно-бело-рыжаяменя встречает у моих дверей.Я молока ей в блюдечко даю,смотрю,               и в этом странном положеньеодержанная час назад в боюмне кажется победа пораженьем.

Но если побежден, как на беду,уже взаправду,                          но не чьей-то смелостью,а чьей-то просто тупостью и мелкостью, —куда иду?                   Я к матери иду.

Здесь надо мной не учиняют суд,а наливают мне в тарелку суп.Здесь не поймут стихов моих превратно,а если и ворчат —                                     ворчат приятно.

Я в суп поглубже ложкою вникаю,нравоученьям маминым внимаю,киваю удрученной головой,но чувствую —                        я все-таки живой.

И мысли облегченные скользят,и губы шепчут детские обеты,и мучившее час тому назадмне пораженье кажется победой.

«Не важно — есть ли у тебя преследователи…»

В. Барласу

Не важно —                   есть ли у тебя преследователи,а важно —                   есть ли у тебя последователи.Что стоит наше слово,                                         если в нем,заряженное жаждой пробужденья,не скрыто семя будущих времен —священная возможность продолженья?!Твори, художник,                           мужествуй,                                                гории говори!               Да будет слово явлено,простое и великое,                                 как яблоко —с началом яблонь будущих внутри!

«Когда взошло твое лицо…»

Когда взошло твое лицонад жизнью скомканной моею,вначале понял я лишь то,как скудно все, что я имею.

Но рощи, реки и моря оноособо осветилои в краски мира посвятилонепосвященного меня.

Я так боюсь, я так боюськонца нежданного восхода,конца открытий, слез, восторга,но с этим страхом не борюсь.

Я понимаю — этот страхи есть любовь. Его лелею,хотя лелеять не умею,своей любви небрежный страж.

Я страхом этим взят в кольцо.Мгновенья эти — знаю — кратки,и для меня исчезнут краски,когда зайдет твое лицо…

ЗАКЛИНАНИЕ