Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир

– Мои и есть ваши, – непринужденно ответила Герман. – Просто версия другая. В свое время мама забеременела. Старый врач посмотрел маму и сказал: «Вероятно, будет девочка». Тогда ведь не было аппаратуры. Однако не ошибся старый акушер. Мама родила меня. Но поскольку у папы был младший брат Герман, который рано умер, меня и назвали в его честь.

– Но ведь это меня назвали в честь дяди Германа, – удивился я-молодой.

– Я что-то забыл, отчего он умер, – произнес старик, прошу не забывать, тоже я, Герман. С одним «н».

Я-то молодой все помнил:

– Нога. Ампутировали, все выше и выше…

– Все дальше и дальше, – сказала женщина. – Он и умер, бедный дядя Герман…

– Может быть, вернемся к предмету, – осклабился я (лысоватый, лысоватый Герман). – Если наша мама родила девочку, откуда тогда все мы?

– По другой версии, врач ошибся. Знаете, старик, склероз, провинция, и мама благополучно родила мальчика, то есть вас.

– Ага, все-таки меня, – сказали мы-Германы, в общем, все трое.

– А от кого вы все это слышали, милая Герман? – это я-старик.

– Медсестра рассказала. Городок у нас маленький, все становится известно.

– Значит, мы живем по одной версии, а вы – по другой. Поздравляю.

– Сколько их еще? – поинтересовался я-молодой.

– Одному богу ведомо.

– Главное, я вас сразу угадала. Ну, думаю, это они, точно.

– Вы очень симпатичная, – это я-молодой.

– Да мы все в нее влюбились, – это я-лысоватый.

– А достанется она молодому дурачку, – это я-старый.

Но я-молодой не слушал этих пошлых личностей. Я наклонился к прелестной в легком цветастом сарафанчике (хотя, кажется, минуту назад она была в не менее легком чем-то голубом) и сказал:

– Вы мое отражение. – Взял ее за локоть. – Может быть, посидим в кафе?

– Можно я вас буду звать Андрей, – смутилась она.

Я сразу стал ревновать к этому имени. Что это еще за Андрей? Дело в том, что меня зовут, как и всех прочих, Германом.

Она заметила мое смущение и улыбнулась:

– Для удобства. Иначе все трое будут откликаться, если я позову с другого конца набережной.

Это объяснение меня устроило.

– Тогда я вас буду звать Светланой. (Была у меня одна знакомая).

– Лучше Оксаной, я больше похожа.

И мы пошли все дальше и дальше от моего будущего, да мне и думать о нем не хотелось. Под рукой я чувствовал упругое тепло, женскую тяжесть. Мы как-то сразу оба поняли, что будем вместе. Я буду обнимать ее, себя, кого? И она, по-моему, ощущала то же, но только прижималась тесней.

С одной стороны залива снизу бархатно темнел и вверху чернел каменным хаосом в ослепительном небе давно потухший вулкан с профилем Великого, с другой стороны – далеко – рельефно уходила в море низкая скала-ящерица. Кстати, небо здесь летом всегда ослепительное, и днем, и ночью.

– Пойдем к тебе, – сказал я-длинноволосый. Я-лысоватый и я-старик одновременно ощутили ток, как бы участвуя во всем этом.

– Я с одной девушкой живу, еще с моря придет, – сказала она, прижимая мой локоть.

– Пойдем ко мне, – сказали мы тихо. Все трое.

И ярким полднем или уже в сумерках, скорее всего, лунной ночью мы пришли ко мне на терраску. Сели на постель, поскольку больше было некуда.

– Я тебя совсем не знаю, – она произносила дежурные фразы, но глаза сияли и говорили: знаю тебя, знаю, как себя, и хочу тебя, потому что всегда хотела себя – еще девчонкой, гладившей свои груди и бедра перед зеркалом.

Я поцеловал ее: как нежно раскрылись губы навстречу моим – может быть, нашим – губам.

– Мы – две половинки, – сказала она.

– Ближе, – горячо прошептал я-длинноволосый. – Я – это ты. И тебя, то есть себя, я целую в живые теплые губы. Оказывается, у меня женские губы, высокая шея, ее можно погладить, и вот они – груди. Можно я потрогаю? Закрой глаза.

Она послушно закрыла глаза. И мы трогали ее соски поочередно: сначала крепко сдавил я-молодой, потом целовал я-лысоватый в соски, а я-старик только гладил и гладил…

Открыв глаза, она в ужасе отпрянула – это она меня-старого увидела, как языком свои губы облизываю. Но в ту же секунду это был уже я-Андрей.

– Прости, мне показалось, ты какой-то другой – жесткий, старый, сластолюбивый.

– Ну, в любви мы не всегда красивы… – попытался оправдаться я. Но она уже раздевалась. Дело в том, что терраска моя запиралась на ключ, а стекла задергивались наглухо плотными занавесями, на которых были нашиты аппликации – игральные карты.

И под всеми этими тузами, дамами и королями, раскинувшимися веерами и волнами ходившими над нами в какой-то блаженной игре, среди бела дня или в лунном свете мы занимались любовью вчетвером, смешнее – всемером. Трое беззвучно кричали во мне. А в ней неистовствовали и свивались клубком, кажется, все четверо.

И тут уж она предусмотрительно не открывала глаз, чтобы не увидеть над собой лысину или колючие седые усы. Ну и я, признаться, не смотрел на нее, вдруг увижу, что насилую себя или что-то в этом роде. В этом зыбком пространстве и времени могло случиться все что угодно.

Но потом она снова стала условно Оксаной, а я условно – Андреем. Мы лежали рядом без сил, касаясь друг друга небрежно – кистью руки, бедром, промежностью, губами, волосами, коленом.

Первым опомнился лысый. Он потихоньку поднялся, натянул рубашку и джинсы и растаял между тумбочкой и дверью.

Старик, сокрушенно вздыхая, надел свои вельветовые и майку с надписью BEATLE и – тоже ни слова – улетучился в просвет между окном и занавесью.

Мы остались одни – опустошенные, пронизанные смутной, но окончательной неприязнью друг к другу, будто мы совершили что-то до того непристойное и позорное, что боялись признаться в этом самим себе. Андрей и Оксана сползли с нас, как неуместные глупые личины, раскрашенная скорлупа, вылупились нагие Герман и Герман, бывает такое – двойной желток.

Я смотрел на потного, простертого в изнеможении себя – эти отвислые груди и мшистый лобок – с отвращением. Любовь к своему ребру. Адамов грех. Больше, чудовищней, все человечество, таким образом, не имело права быть и продолжаться, потому что оно стало единый человек, обнимающий в отчаянье самого себя… (В скульптурах Эрнста Неизвестного я вижу такое.)

А вообще-то здесь, в небольшом поселке, приютившемся у подножья давно потухшего вулкана, я (естественно, моего теперешнего возраста, ну, тот, которого вы видели на прошлой неделе в Москве) как-то сразу привык к своим новым-старым знакомым, ведь я здесь всегда был или буду в свое время. А поскольку время, как