Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир

на всюду разлитое солоноватое едкое молоко, даже дышать трудно.

И слова слышу;

– Сам не знаю, давно ли стою или меня только поставили. Где-то тут бетонная пионерка, верно, валяется, – это говорит фигура на постаменте, при этом она пытается разглядеть себя со спины.

– Ну вот, слова уже на мне пишут. Значит, давно.

Фигурка в простыне со сбившимся набок венком анилиновых бумажных цветов возникает перед ним в клочьях тумана.

– Нашла тебя, Ваксик, наконец-то, – озабоченно говорит она.

Фигура на постаменте приосанивается вполне добродушно.

– Хорошо стоишь.

– Талантливо?

– У тебя все талантливо, Вакс, – привычно восхищается женщина. – Даже памятник.

– Кто лепил меня, не знаешь?

– Приезжал тут один молодой, курчавый, все эскизы делал.

– Помнишь, Дуся, в Париже Майоль с меня бюст лепил. Потом поставили в аллее Булонского парка и написали: поэт.

– Прости, Ваксик, – почти смущается фигурка, – с тобой в Париже Малина была.

Памятник озабоченно хмурится:

– Да, ведь мы с тобой позже, позже…

– Зато теперь навсегда вместе! – торжествует фигурка.

Памятник внезапно рассердился:

– Послушай, Дусенька, если ты с постели, шла бы досыпала, потому я тебе приснился.

– Если приснился, пойду, папусик, – кротко соглашается Дусенька. И, подбирая свою простыню, вдруг замечает обрывок кумача – лоскуток. Разглядывает.

– Это с гроба, – замечает она решительно.

– Ну вот, из могилы ни свет ни заря встала. Оставишь ты меня наконец в покое когда-нибудь?

– Не сердись, только не сердись. Помни, жду, всегда жду. Всегда с тобой.

– Брысь! – Памятник швыряет в супругу чем-то, мочалкой, которая оказывается котенком, потому что, мерзко мяукнув, он вцепляется в космы покойнице. Та, вскрикнув, опрометью убегает в редеющий туман.

Прожигая мутную рыжину, поднимается нечто зеркальное, и становится видна вдаль уходящая набережная, склон ближайшей горы, где почитаемая могила, и маленькие козявки, уже поднимающиеся наверх.

Памятник недоволен: «Уже с пяти утра карабкаются, покоя нет, стихи читают. Все опошлили. Ведь как я любил этот час. И это движение воздуха на рассвете. Вот оно, вот. Поймаешь душой, как парусом, и плыви. Я и прежде подозревал, время – просто театральный занавес складками».

Старик, запахнув царским жестом свою хламиду, вглядывается, куда, я не совсем понимаю. Но вскоре становятся видны очертания громадной арки с лепными украшениями и героическими рельефами. Ниже едут ландо и коляски, запряженные в две, в одну лошадь, и бегут, треща и дымя, открытые авто. А там дальше серые ряды зданий с черепичными серебристыми крышами и дымящимися горшками-трубами. Все это колеблется, как тяжелая материя. И в одну из складок, вижу, скользит, исчезает живой памятник прямо с пьедестала.

Восходит солнце. Синее утро. И теперь понятно: вместо великого на бетонном постаменте стоит бетонная пионерка с отбитыми, как у Венеры, руками, почему-то в плаще и пилотке.

Я ловлю себя на том, что уже вышел за калитку и спускаюсь к морю с полотенцем. Солнце высветляет мое смуглое плечо, загорел.

Навстречу от моря поднимается, трудно опираясь на палку, какой-то плотный старик, он уже выкупался. Кто же это так рано встает? И кого этот старик мне напоминает?

Но это думаю и я, освеженный, хоть и похрустывают старые суставы, идя по ступеням от полоски прибоя навстречу лысоватому человеку восточной наружности с полотенцем через плечо. Я узнаю его: ведь это тоже я.

Как ни странно, я понимаю, что еще один я, молодой, с длинными волосами, сейчас открыл глаза на своей терраске и считает про себя: раз, два, три – подъем!

– Господи, это ты! Небось от бабы идешь, – это я-старик – лысоватому, ведь я давно забыл, как когда-то шатался здесь по ночам.

– Может, и от бабы, – прищуриваюсь я-помоложе. «Забыл старик, забыл».

А у самого во рту нехорошо, поддавали мы тут вчера в потемках у моря с братьями-писателями.

– А ведь вы, можно сказать, мой родственник, – неожиданно говорю я старому. «Может, он не видит».

– Больше чем, – едко отвечаю я-старик. – Ты – это тот я, которого я здесь забыл лет двадцать назад. Бежал от подруги, ревность, скандал. Помню, даже чемодан не собрал, так все и запихнул как попало.

– Понятно. Значит, вы – тот, каким я буду. Не очень-то роскошное зрелище.

– Но я еще только на склоне жизни.

– На крутом склоне.

Вот таким образом я препираюсь сам с собой на набережной, посмеиваюсь, все же интересно себя увидеть: каким я был и каким буду.

– Каким ты был, таким остался, – пропел женский голос, гибкий и низкий.

Оба я обернулись. И оба ощутили… нет, не полную идентификацию, но толчок в сердце, как будто кто-то очень родной и близкий. Даже тот наверху на терраске ощутил. Я, еще не видя ее, почувствовал. Такая смуглая с влажными жесткими волосами – и кофта к телу прилипает, потому что – без лифчика. Быстро шла к нам по набережной.

– Простите… – выжидающе протянул старик.

– Меня тоже зовут Герман. С одним «н», – улыбнулась женщина.

– Мужское имя? – мне-лысоватому также было неясно.

– Тезка? – переспросил я-старик.

– Я тоже из вас, но из области возможностей.

– Из какой области? – я-старик наставил ухо рупором. (Честно сказать, предыдущую фразу расслышал только я-лысоватый, о чем и свидетельствую для ясности.)

– Из Алтайского края, – терпеливо разъяснила она.

– Не понимаю, – это я-старик.

– Вообще-то я впервые на юге, – непринужденно продолжала она, будто мы ее старые знакомые. – У нас летом жарко, так мы с мужем в Москву или к друзьям в Польшу все ездили. На этот раз, думаю, поеду наконец в Крым, одна. Я сама врач. Приехала, понравилось. Я вас всех уже на второй день заметила. Смотрю, один по набережной с палочкой, второй – к бочонку с вином, а вот и третий – с полотенцем.

Действительно, я, молодой и еще длинноволосый, даже ростом повыше прочих, приближался к этой странно знакомой группе, не говоря о том, что женщина мне определенно нравилась. И я уже слышал, что она говорит.

– Вижу, даже внимания друг на друга не обращаете, женщины бы моментально заметили, посмотрите на себя и на меня – одно лицо.

Тут мы загомонили разом.

– Вы что, моя сестра?

– Скорее милая племянница.

– Согласен на дочку.

– Ни то, ни другие, ни третье, к сожалению, – улыбалась милая Герман.

– Но вы, простите, с Алтая, мои родители жили там в свое время.

– А мои и теперь там живут.

– В Москве они, давно уже переехали, навещаю их частенько. На пенсии.

– На кладбище…

– А что ваши? – поинтересовался я-молодой, ведь мои еще жили в Барнауле, может быть, рядом с ее родителями – и вообще множество еще неясных самому планов и перспектив разом обрисовалось перед моим умственным