Стихи. 1964–1984 - Виктор Борисович Кривулин

class="v">Человек у витрины приплюснут. Лицо обезьянье.

Две лягушьих ладошки. На каждой – судьба.

Нет уродливей рук. Недоразвитых век

дышит полупрозрачная пленка.

Свет жужжит непрерывно и тонко.

К витрине приник человек.

Мы проникли стекло, мы вернулись в обличье ребенка,

мы, старея, дошли до зародыша – вверх,

до гомункула в колбе, до мысли в царевом мозгу,

до пиявки-звезды, что прильнула к виску.

Вот он опыт – болезнь.

Каталепсия мига,

где в один иероглиф укола – как тесен! –

всей российской истории втиснута книга.

Декабрь 1974

Постоялец

В черный угол пусти постояльца –

обживется, повесит гравюрку

над кроватью. Любовь к Петербургу –

что-то вроде отсохшего пальца.

Покажи ему – и обнажится

в ущемленно-ущербной гримаске

двор больных голубей, бледной краски,

да в известке – плечо очевидца.

Под грузила Петровского флота

подставляю угрюмое темя,

и за каплею капля – долбленье,

что история – только работа.

Я зачем тебя, сукина сына,

допустил доползти до постели?

чтобы видел: во гнили и цвели

издыхание карты красиво.

Мне и юности жалко смертельной,

и несносно желанье возврата

под андреевский выстрел фрегата,

в недостроенный лес корабельный.

Мне и стыд – но смотрю на подделку

под баранье волненье барокко,

восхищаясь: проглянет жестоко

старой краски пятно сквозь побелку.

Проглянуло – и словно бы ожил

мертвый город, подвешенный в марле, –

влажный сыр, высыхая в овчарне,

для рождественской трапезы Божьей.

Разве нам не оправданье

черт любимых заостренье,

если остроту старенья

раньше нас узнали зданья?

Сквозь аморфные жилища

с вязкими узлами быта

разве радость не раскрыта

притчей Господа о нищем?

Посмотри на себя, отвращаясь,

перед бритвенным зеркальцем стоя –

до пореза и шрама на шее

истончается линия – жалость.

Истончается взлет стреловидный,

упирается в яму под горлом…

Говоришь ли в углу своем черном,

что безбедно живу, безобидно,

или горькому зернышку предан,

(подоконник, растенье-обида),

отвернуться не в силах от вида

синих губ под искусственным светом.

Что нашепчут? Какого Гангута

многолетнюю славу-гангрену?

Прижимаюсь к надежному тлену,

к брызгам трупного яда – салюта!

Ты спишь ли? Затекает локоть,

и слышать каплю жестяную –

что карту рвущуюся трогать,

сведя ладони со стеною…

Касаясь мысленно бугристой

поверхности изображенья,

я избираю пораженье

как выход или выдох чистый.

Да правда ли не сплю со спящей?

Мне кажется, одно притворство –

дыханья сдавленная горстка

дождя и тяжелей и слаще.

Разве переменой стиля

не оправданы измены?

Замутненный взор Камены

каменной исполнен пыли.

Труден между сном и явью

сгиб руки. Ее затылок

тяжелеет. Я не в силах

высвободиться из заглавья.

Постояльца пусти в черный угол!

Кроме камеры-койки-обскуры,

есть иллюзия архитектуры,

перспектива ночей в коридорах.

Мне – цитация, копия, маска,

Аз воздам обнажением мяса

и за ржавчиной красной каркаса –

всей земли наготой ариманской!

19 июня – 4 июля 1974

«Мне камня жальче в случае войны…»

Мне камня жальче в случае войны.

Что нас жалеть, когда виновны сами! –

Настолько чище созданное нами,

настолько выше те, кто здесь мертвы.

Предназначенье вещи и судьба

таинственны, как будто нам в аренду

сдана природа, но придет пора –

и каждого потребует к ответу

хозяин форм, какие второпях

мы придали слепому матерьялу…

Предназначенье вещи – тот же страх,

что с головой швырнет нас в одеяло,

заставит скорчиться и слышать тонкий свист –

по мере приближения все резче.

Застыть от ужаса – вот назначенье вещи,

Окаменеть навеки – мертвый чист.

1970

«Строят бомбоубежища…»

Строят бомбоубежища.

Посередине дворов

бетонные домики в рост человека

выросли вместе со мной.

Страх успокоится, сердце утешится,

станет надежный кров.

Ляжет, как луг, угловая аптека –

зазеленеет весной.

Шалфей и тысячелистники –

ворох лечебных трав,

пахнущих городом, пахнущих домом подземным,

принесет завтрашний день.

И отворятся бетонные лестницы

в залитых асфальтом дворах…

Мы спускаемся вниз по ступенькам спасения,

медленно сходим под сень

гигантских цветов асфоделий,

тюльпанов сажи и тьмы…

Бункер, метро или щель –

прекрасен, прекрасен уготованный дом!

Лето 1972

«И убожество стиля, и убежище в каждом дворе…»

И убожество стиля, и убежище в каждом дворе

возбуждает во мне состраданье и страх катастрофы

неизбежной. Бежать за границу, в сады или строфы,

отсидеться в норе –

но любая возможность омерзительна, кроме одной:

сохранить полыханье последнего света на стенке

да кирпичною пылью насытить разверстые зенки –

красотой неземной!

1973

Ангел войны

Ангел войны

Выживет слабый. И ангел Златые Власы

в бомбоубежище спустится, сладостный свет источая,

в час, когда челюсти дней на запястьи смыкая,

остановились часы.

Выживет спящий под лампочкой желтой едва,

забранной проволкой – черным намордником страха.

Явится ангел ему, и от крыльев прозрачного взмаха

он задрожит, как трава.

Выживет смертный, ознобом души пробужден.

Голым увидит себя, на бетонных распластанным плитах.

Ангел склонится над ним, и восходит в орбитах

две одиноких планеты, слезами налитых;

в каждой – воскресший, в