Не отрекаются любя. Полное собрание стихотворений - Вероника Михайловна Тушнова

class="v">В трех кроватках дремлют сладко

Миша, Мишка и Мишук.

Дорога на Клухор

I

Последний предвоенный год.

Уже июль к концу идет.

Становятся студеней зори.

Закаты ранние желты.

Как будто ближе стали взгорья

и четче снежные хребты…

Счастливый отдых на исходе.

Друзьям, сроднившимся в походе,

с горами расставаться жаль,

но план таков:

через Клухори

спуститься вниз, на берег моря,

где зреют сливы и миндаль.

В горах недолго длится лето

и рано стужей дышат льды…

Итак, мы вышли до рассвета

вверх по теченью Теберды.

Тысячелетних скал горбы

от мха иззелена-седы,

и камни масляные лбы

высовывают из воды.

Похожие на веера,

фонтаны брызг шумны, белы…

Литые глыбы серебра

стремятся с гулом изо мглы,

и на волны крутой разбег

взлетает, тельце накреня,

форель – творенье горных рек –

в багряных крапинках огня.

Трава густа, и лес высок,

промяты тропки у воды –

следы босых ребячьих ног,

следы подков, следы сапог,

копыт раздвоенных следы…

Все глуше путь…

За часом час

шагаем мы долиной длинной

в колючих зарослях малины…

Жара и жажда мучат нас.

Скорее бы в тени прилечь,

рюкзак тяжелый сбросив с плеч!

Беспечный путь на перевал,

студентов шумное веселье…

Как ты мне памятен, привал

у Гоначхирского ущелья!

Скалистый коридор глубок,

на диких кручах пихты виснут,

отвесными стенами стиснут,

на дне беснуется поток,

а наверху при блеске дня

костра чуть видимое пламя,

крик соек, беличья возня,

смех, возгласы…

Не помню я,

когда он вырос перед нами

в своей поношенной панаме

и сел у нашего огня.

Так повелось, что в сердце гор

бывают рады каждой встрече.

– Откуда, друг, идешь?

Далече ль? –

…И завязался разговор.

Широкоплечий, средних лет,

на лбу морщин глубокий след,

блеск проседи в короткой стрижке,

бровей колючие кусты…

Глаза пронзительно чисты,

живые, словно у мальчишки.

Он подружился с нами сразу,

хоть от смущения сперва

мрачнел, когда коверкал фразы

и, обрывая нить рассказа,

с трудом подыскивал слова.

Да, он в России эмигрант.

Бежал от гитлеровских банд.

Ему нельзя попасться в лапы

неумолимых палачей,

он чудом скрылся от гестапо

во мраке мюнхенских ночей…

Он ничего не станет в тайне

держать от нас – своих друзей.

Он по призванию ботаник

и по профессии своей.

Специалист альпийской флоры,

он превосходно знает горы,

признаться откровенно, он

в Кавказ, как юноша, влюблен!

Конечно, крест его тяжел –

в изгнанье жить в такие годы.

Но он у русского народа

вторую родину нашел.

Какой народ! Он поражен,

глазам поверить трудно даже,

что есть страна, в которой каждый

такой заботой окружен.

Да вот на днях…

почти до слез

он был растроган… довелось

ему увидеть за оградой

кроваток белые ряды…

Вдыхая воздух Теберды,

в них малыши больные спали.

Он узнавал – ему сказали,

что это дети горняков,

учителей, ткачей, матросов…

Он вспомнил чопорность Давоса

среди швейцарских ледников,

баронов и биржевиков,

глядящих друг на друга косо…

Закон советский не таков, –

благословен закон страны,

где все свободны и равны!

Он простирал картинно руку,

взор устремляя в облака.

(Сказать по правде, нам слегка

излишний пафос резал ухо.)

Но все ему прощали мы:

он из гестаповской тюрьмы!

Неделю шел он с нами рядом –

всем угождавший человек

с немного напряженным взглядом

из-под нависших темных век.

Перед изгнанником-ученым

мы хвастались наперебой

удобным для подъема склоном

и вновь отысканной тропой.

Ему указывали, споря,

наикратчайший к морю путь

и предлагали возле моря

в палатке нашей отдохнуть…

Уже огни в воде дрожали,

Сухуми искрился вдали,

когда в пути нас задержали

береговые патрули.

Метнулись под седою стрижкой

вмиг полинявшие глаза.

Солдат сказал сквозь зубы:

– Крышка!

Попалась старая лиса!

Когда его под стражу взяли,

мы не могли в себя прийти.

Мы в сотый раз припоминали

все происшедшее в пути.

Друг друга горько попрекая,

мы выясняли в сотый раз,

кто усадил, кто налил чаю,

кто плакал, слушая рассказ…

Сидеть, глазеть, разинув рот!

Но ротозейству в извиненье

мы все сошлись в наивном мненье:

мол, горы – это не завод!

Он ворошил вихры ребенку,

он с нами в кошах пил айран[1],

кричал он девушке вдогонку:

– Поймаю, козочка, джейран! –

Он был услужливейшим другом,

неутомимым ходоком,

он, проходя альпийским лугом,

бежал за редкостным цветком.

Кладя под лупу лепесточки,

он тут же отмечал на глаз

опознавательные точки

высокогорных новых трасс.

Плато́ в кольце крутых отвесов

под сочным травяным ковром

определял он кратко:

«Место

пригодно под аэродром».

Он даже недоступный купол,

небес светящийся эфир,

глазами тщательно ощупал

и на квадраты разграфил.

И пусть неистребимой тенью

на нашей жизни ляжет та,

граничащая с преступленьем,

доверчивая простота,

с которой мы тогда встречали

на нашем празднике его,

с которой мы ему вручали

ключи от дома своего!

II

Четыре лета, пыльных, знойных,

четыре долгие зимы

идет война.

Что значат войны,

теперь отлично знаем мы.

Война… не счесть ее обличий,

и для меня была она

тяжелой тишиной больничной,

ночами длинными без сна…

Морозный запах хлороформа,